— Ты бы поостерегся, Оуэн, — предупредил его Дэн Нидэм.
— Побереги задницу, приятель, — добавил я.
Очень холодным зимним вечером, после Рождества, он заехал на своем красном пикапе на стоянку позади приходской школы Святого Михаила. Фары грузовичка освещали всю игровую площадку, превращенную в лужу недавним неожиданным дождем; сейчас лужа покрылась блестящей черной ледяной коркой, и площадка стала похожа на каток
— ЖАЛЬ, У НАС НЕТ С СОБОЙ КОНЬКОВ, — сказал Оуэн.
Фары пикапа высветили в дальнем конце гладкого ледяного полотна статую Марии Магдалины, стоящую на воротах.
— ЖАЛЬ, У НАС НЕТ С СОБОЙ КЛЮШЕК И ШАЙБЫ, — снова подал голос Оуэн.
В домике, где жили монашки, загорелось окно, потом еще одно; потом зажегся свет у входной двери, на крыльцо вышли две монашки и уставились прямо на наши фары.
— ВИДАЛ КОГДА-НИБУДЬ ПИНГВИНИХ НА ЛЬДУ? — спросил Оуэн.
— Лучше не нарывайся, — посоветовал я ему.
Он развернулся на стоянке и поехал на Центральную улицу, к дому 80. В программе «Вечернего сеанса» шел очередной ужастик с вампирами. К тому времени мы с Оуэном пришли к заключению, что только дурацкие фильмы могут быть по-настоящему классными.
Оуэн никогда не показывал мне, что он пишет в своем дневнике, — вернее, тогда не показывал. Но после того Рождества он часто носил дневник с собой, и я знал, как он важен для него, — он хранил дневник на ночном столике в изголовье кровати, рядом со стихами Роберта Фроста и под неусыпной охраной портновского манекена моей мамы. Когда он ночевал вместе со мной — у Дэна или в доме 80 на Центральной, — то всегда записывал что-то перед сном и только после этого разрешал выключить свет.
Я помню, особенно яростно он строчил в ночь после инаугурации президента Кеннеди; это было в январе 1961-го, и я несколько раз просил Оуэна выключить свет, но он продолжал писать, не останавливаясь ни на секунду, так что в конце концов я уснул при свете — не знаю даже, когда он закончил. Мы видели инаугурацию по телевизору в доме 80 на Центральной; Дэн и бабушка смотрели вместе с нами, и, хотя бабушка ворчала, что Джек Кеннеди «слишком уж молодой и красивый» — что он «похож на кинозвезду» и что «ему нужно надеть шляпу», — это был первый демократ, за которого Харриет Уилрайт проголосовала в своей жизни, и он на самом деле нравился ей. Мы с Оуэном и Дэном вообще были от него без ума.
В Вашингтоне — как, впрочем, и в Грейвсенде — стоял ясный, холодный и ветреный день, и Оуэн переживал из-за погоды. «ЖАЛЬ, ТАКОЙ ДЕНЬ МОГ БЫТЬ И ТЕПЛЕЕ», — сказал Оуэн.
— Пусть привыкает носить шляпу — не убьет же она его в конце концов, — недовольно проворчала бабушка. — А то в такую погоду можно застудиться и умереть.
Когда Роберт Фрост, наш старый друг, попытался прочесть свое стихотворение в честь инаугурации, Оуэн расстроился еще больше. Может быть, у Фроста от холода или ветра слезились глаза, может, слишком ярко светило солнце, а может, по старости он почти утратил зрение — в общем, выглядел он плохо и не смог как следует прочитать свое стихотворение.
— «Владели мы страной, ей неподвластны…» — начал Фрост. Это стихотворение называется «Дар навсегда», и Оуэн знал его наизусть.
— ПОМОГИТЕ ЖЕ ЕМУ КТО-НИБУДЬ! — вскрикнул Оуэн, когда Фрост стал запинаться. Кто-то попытался ему помочь, — возможно, это был сам президент или миссис Кеннеди, я уже точно не помню.
Кто бы то ни был, от его помощи было мало проку, и Фрост продолжал запинаться вплоть до самого конца стихотворения. Оуэн пробовал подсказывать ему, но Роберт Фрост не мог услышать Голоса — слишком далеко было оттуда до Грейвсенда. Оуэн читал по памяти; его память хранила это стихотворение лучше, чем память Фроста.
МИРИЛИСЬ С ЭТИМ МЫ И БЫЛИ СЛАБЫ,
ПОКА НЕ ПОНЯЛИ ТОГО, ЧТО САМИ
В СТРАНЕ СВОЕЙ НЕ ОБРЕЛИ ОТЧИЗНЫ,
И МЫ, ОТДАВШИСЬ ЕЙ, НАШЛИ СПАСЕНЬЕ…
[23]
Это был тот же голос, что подсказывал ангелу-благо-вестнику восемь лет назад, когда тот забыл свои слова; это снова раздавался из яслей голос Младенца Христа.
— ГОСПОДИ, НЕУЖЕЛИ НИКТО НЕ МОЖЕТ ЕМУ ПОМОЧЬ? — чуть не плакал Оуэн.
Президентская речь потрясла нас до глубины души; под ее впечатлением Оуэн Мини потом еще долго не мог вымолвить ни слова и писал в своем дневнике всю ночь напролет. Потом — после всего, что произошло, — мне доведется прочитать, что он написал. А в то время я знал только, как он был взволнован — настолько Кеннеди перевернул в нем все.
«ДОВОЛЬНО БЫТЬ САРКАЗМЕЙСТЕРОМ, — писал он в своем дневнике. — ДОВОЛЬНО ЭТОЙ ЦИНИЧНОЙ, ВСЕ ОТРИЦАЮЩЕЙ, НАХАЛЬНОЙ ПОДРОСТКОВОЙ ФИГНИ! ВОЗМОЖНО СЛУЖИТЬ СВОЕЙ СТРАНЕ И НЕ БЫТЬ ПРИ ЭТОМ В ДУРАКАХ; ПРИНОСИТЬ ПОЛЬЗУ И НЕ БЫТЬ ПРИ ЭТОМ ИСПОЛЬЗОВАННЫМ — НЕ БЫТЬ В УСЛУЖЕНИИ У ВСЕГО НАШЕГО СТАРИЧЬЯ С ЕГО ДРЯХЛЫМИ ИДЕЯМИ». Там было написано еще много чего. Оуэн считал Кеннеди искренне верующим, и — невероятное дело — его не смущало, что Кеннеди католик. «МНЕ ХОЧЕТСЯ ВЕРИТЬ, ЧТО ЭТО СВОЕГО РОДА СПАСИТЕЛЬ, — писал Оуэн в своем дневнике. — МНЕ НАПЛЕВАТЬ, ЧТО ОН РЫБОГЛОТ — В НЕМ ЕСТЬ ТО, ЧЕГО НАМ ВСЕМ ТАК НУЖНО».
На уроке Священного Писания Оуэн спросил преподобного мистера Меррила, согласен ли он, что Джек Кеннеди — это «ТОТ САМЫЙ, КОГО ИМЕЛ В ВИДУ ИСАЙЯ — НУ, ВЫ ЗНАЕТЕ, «НАРОД, ХОДЯЩИЙ ВО ТЬМЕ, УВИДИТ СВЕТ ВЕЛИКИЙ; НА ЖИВУЩИХ В СТРАНЕ ТЕНИ СМЕРТНОЙ СВЕТ ВОССИЯЕТ». ВЫ ПОМНИТЕ ЭТИ СЛОВА?»
— Хм, знаешь, Оуэн, — осторожно возразил мистер Меррил, — я не сомневаюсь, что Джон Кеннеди Исайе бы понравился; но не уверен, действительно ли Кеннеди — «тот самый, кого имел в виду Исайя», как ты говоришь.
— «ИБО МЛАДЕНЕЦ РОДИЛСЯ НАМ; СЫН ДАН НАМ; ВЛАДЫЧЕСТВО НА РАМЕНАХ ЕГО» — ПОМНИТЕ ЭТО?
Я помню; еще я помню, как много времени прошло со дня инаугурации Кеннеди, а Оуэн Мини все цитировал мне слова из инаугурационной речи нового президента: «НЕ СПРАШИВАЙТЕ, ЧТО ВАША СТРАНА МОЖЕТ СДЕЛАТЬ ДЛЯ ВАС, — СПРОСИТЕ ЛУЧШЕ, ЧТО ВЫ САМИ МОЖЕТЕ СДЕЛАТЬ ДЛЯ СВОЕЙ СТРАНЫ».
Помните?
7. Сон
Мы с Оуэном учились в последнем классе Грейвсендской академии, нам было девятнадцать лет — по крайней мере на год больше, чем всем нашим одноклассникам, — когда Оуэн напрямик заявил мне то, что уже выразил символически гораздо раньше, когда нам было одиннадцать и когда он изувечил моего броненосца.
— БОГ ВЗЯЛ У ТЕБЯ МАМУ, — сказал он как-то в ответ на мое брюзжание — что я не хочу больше отрабатывать его «бросок». Мне казалось, он никогда не загонит мяч в корзину быстрее чем за четыре секунды, и наши тренировки мне опостылели. — МОИ РУКИ СТАЛИ ОРУДИЕМ ЭТОГО, — сказал он. — БОГ ВЗЯЛ У МЕНЯ РУКИ. ТЕПЕРЬ Я — ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА.
Я допускал, что такое вполне могло прийти ему в голову в одиннадцать лет — когда ужасные последствия того неудачного удара по мячу так потрясли нас обоих и когда НЕВЫРАЗИМОЕ ОСКОРБЛЕНИЕ, от которого пострадали его родители, внесло в его религиозное становление элемент замешательства и бунта — это было бы понятно. Но не в девятнадцать же лет! Он так запросто, как бы между прочим поделился со мной своим бредовым убеждением — «БОГ ВЗЯЛ У МЕНЯ РУКИ», — что, когда он в очередной раз прыгнул в мои руки, я его уронил. Баскетбольный мяч укатился за пределы площадки. В эти минуты Оуэн не очень-то походил на ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА — держась за ушибленное колено, Оуэн корчился от боли и катался по полу под баскетбольной корзиной.
