И с правописанием Оуэн сумел помочь мне куда более действенно, чем доктор Дольдер. Именно Оуэн посоветовал мне научиться печатать на машинке; сама по себе пишущая машинка недуг не излечивает, но оказалось, что я почти всегда способен заметить ошибку в напечатанном слове — а в написанном от руки не вижу и по сей день. А еще Оуэн заставлял меня читать ему вслух стихотворения Роберта Фроста — «МОИМ ГОЛОСОМ ОНИ НЕ ЗВУЧАТ». Так я заучил «Все золотое зыбко», «Огонь и лед» и «Остановившись у опушки в снежных сумерках». Оуэн выучил наизусть «Березы», но для меня это стихотворение оказалось слишком длинным.
В то лето 60-го мы часто плавали в заброшенном карьере, превратившемся в пруд, и уже не привязывали себя веревкой и не купались строго по одному — мистер Мини либо отказался от этого правила, либо устал следить за его соблюдением, либо признал в душе, что мы с Оуэном уже не дети. В то лето нам обоим было восемнадцать. Плавать в карьере уже не казалось опасным; нам вообще ничто не казалось опасным. В то лето мы, кроме всего прочего, встали на призывной учет, и в этом не было ничего особенного. В шестнадцать лет мы получили водительские удостоверения, в восемнадцать — встали на призывной учет. В то время это казалось не опаснее, чем купить рожок с мороженым в Хэмптоне.
По воскресеньям, когда погода не слишком располагала к купанию, мы с Оуэном играли в баскетбол в спортзале Грейвсендской академии. У ребят в летней школе все занятия по физкультуре проходили на улице; за целую неделю учебы им так надоедало сидеть в четырех стенах, что в выходные они бегали на пляж, даже если на дворе шел дождь. Баскетбольная площадка оставалась полностью в нашем распоряжении, к тому же в зале было прохладно. Там в выходные работал один старый вахтер, который знал нас по школьным занятиям. Он выдавал нам из кладовой самые лучшие баскетбольные мячи и самые чистые полотенца, а иногда даже разрешал поплавать в бассейне. По-моему, он был малость чокнутый — судя по упоению, с каким он смотрел, как мы проделываем этот наш дурацкий трюк с баскетбольным мячом — прыжок, подбрасывание на руках, всаживание мяча в корзину сверху…
— ДАВАЙ ОТРАБАТЫВАТЬ БРОСОК, — говорил Оуэн; мы всегда только так это и называли — «бросок». Мы проделывали это снова и снова. Он хватал мяч двумя руками и прыгал мне на руки, при этом ни на мгновение не упуская из виду баскетбольное кольцо. Иногда он поворачивался в воздухе и всаживал мяч в кольцо, находясь спиной к щиту, а иногда загонял мяч в корзину одной рукой. Я как раз успевал обернуться, чтобы увидеть проскакивающий сквозь сетку мяч и опускающегося Оуэна Мини — его руки еще парили над кольцом, но голова была уже на уровне сетки; при этом он отчаянно перебирал в воздухе ногами. Приземлялся он всегда очень артистично.
Иногда нам удавалось уломать старого вахтера, чтобы он засекал нам время по настенному судейскому секундомеру. «УСТАНОВИТЕ НА ВОСЕМЬ СЕКУНД», — наказывал ему Оуэн К концу лета мы дважды сумели выполнить «бросок» быстрее, чем за пять секунд «УСТАНОВИТЕ НА ЧЕТЫРЕ», — говорил Оуэн, и мы продолжали тренироваться, четыре секунды казались пределом Когда мне надоедало, Оуэн цитировал мне из Роберта Фроста «КАТАНЬЕ НА БЕРЕЗАХ — НЕ САМОЕ ПЛОХОЕ ИЗ ЗАНЯТИЙ»
[21]
.
В наших бумажниках, или в наших карманах, приписные свидетельства почти не занимали места, мы никогда и не смотрели на них. Лишь во время осеннего триместра 60-го — когда у руля Академии уже стоял директор Уайт — некоторые школьники нашли призывным повесткам оригинальное применение. Естественно, честь открытия принадлежала Оуэну Мини Он находился тогда в кабинете, где готовил к выпуску «Грейвсендскую могилу» и экспериментировал с новеньким, только что купленным фотокопировальным аппаратом. Он обнаружил, что может сделать копию своего приписного свидетельства, потом он придумал способ, как изготовить чистый бланк свидетельства — без имени и даты рождения. В Нью-Хэмпшире спиртные напитки продавали только тем, кто достиг двадцати одного года, и хотя сам Оуэн Мини не пил, он знал, что среди школьников немало любителей этого дела и всем им еще нет двадцати одного года.
За каждый бланк свидетельства он брал по двадцати одному доллару «ЭТО МАГИЧЕСКОЕ ЧИСЛО, — говорил он — ПРОСТО ПРИДУМАЙ СЕБЕ ДАТУ РОЖДЕНИЯ, КАКУЮ ХОЧЕШЬ ТОЛЬКО НЕ ГОВОРИ НИКОМУ, ГДЕ ТЫ ЭТО ВЗЯЛ ЕСЛИ ТЕБЯ ПОЙМАЮТ, Я ТЕБЯ НЕ ЗНАЮ».
Впервые в жизни он нарушил закон — если не считать те выходки с жабами и головастиками и Марией Магдалиной на воротах.
Торонто, 14 мая 1987 года — еще одно солнечное утро, но потом погода испортилась и пошел дождь.
Президент Рейган сейчас принялся везде заявлять, как он гордится тем, что ему удалось сделать для контрас; он сказал, что «в нравственном отношении их можно уподобить нашим отцам-основателям». Президент подтвердил, что он «обсуждал» вопрос о помощи контрас с королем Саудовской Аравии Фахдом. Он теперь говорит совсем по-другому, чем каких-то два дня тому назад. В «Глоб энд мейл» отмечалось, что «этот вопрос затронул сам король». Неужели имеет значение, кто затронул этот вопрос? «Мой дневник может служить свидетельством, что я ни разу не затронул этот вопрос первым, — сказал президент. — Я выразил королю признательность за то, что он это сделал». Никогда бы не подумал, что у нас с президентом может быть хоть что-то общее, но оказывается, мистер Рейган тоже ведет дневник!
Дневник вел Оуэн.
Первая запись в нем была следующей: «ЭТОТ ДНЕВНИК ПОДАРЕН МНЕ НА РОЖДЕСТВО I960 ГОДА МОЕЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНИЦЕЙ, МИССИС ХАРРИЕТ УИЛРАЙТ. Я НАМЕРЕН СДЕЛАТЬ ВСЕ, ЧТОБЫ МИССИС УИЛРАЙТ КОГДА-НИБУДЬ ГОРДИЛАСЬ МНОЙ».
По-моему, нам с Дэном Нидэмом даже в голову не приходило это слово — БЛАГОТВОРИТЕЛЬНИЦА хотя — если понимать его достаточно буквально — именно ею бабушка и стала для Оуэна. Но в Рождество 60-го мы с Дэном — да и бабушка тоже — имели особые основания гордиться Оуэном Мини. Осенью он был занят по горло.
Рэнди Уайт, наш новый директор, тоже был занят; он беспрерывно принимал решения, а Голос не мог оставить без ответа ни одного директорского шага. Первое решение, строго говоря, принадлежало миссис Уайт. Видите ли, ей не понравился старый дом Торндайка — дом этот традиционно предоставлялся директору Академии, и до Торни в нем жили два прежних директора, которые прямо там же и умерли (сам старина Торни, выйдя на пенсию, переехал в свой бывший летний домик в Рае, где теперь собирался жить круглый год). Но хотя дом традиционно и считался директорским, он, оказывается, недотягивает до уровня, к которому Уайты привыкли в своем Лейк-Форесте; этот опрятный, ухоженный особняк в колониальном стиле на Пайн-стрит обоим Уайтам показался «слишком старым» — и «слишком мрачным», заявила она; и «слишком далеко расположенным от основной территории школы», добавил он; и «вообще в таком доме неудобно устраивать приемы», решили они оба. Очевидно, Сэм Уайт очень любила «устраивать приемы».
«КОГО ОНИ СОБИРАЮТСЯ ПРИНИМАТЬ?» — вопрошал Голос; он очень критически относился к их, как он выражался, «СОЦИАЛЬНЫМ ПРИОРИТЕТАМ». Кроме всего прочего, первое принятое решение оказалось недешевым: для директора построили новый дом — причем разместили его в самом центре учебного городка, так что затянувшаяся стройка целый год, пока мы с Оуэном учились в одиннадцатом классе, портила весь пейзаж. Когда строительство уже шло полным ходом, начались какие-то трения с архитектором, — а может, миссис Уайт по ходу дела решила что-то изменить во внутренней планировке; отсюда и задержка. Сам дом представлял собой довольно примитивную коробку с двускатной крышей — «ВЫБИВАЮЩУЮСЯ ИЗ ОБЩЕГО СТИЛЯ ОСТАЛЬНЫХ ДОМОВ ДЛЯ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ», как справедливо заметил Оуэн. Кроме того, дом занял прекрасную лужайку, простиравшуюся раньше между старой библиотекой и главным корпусом Академии.
