Вскоре отец получил в Кремле свой первый большой орден Трудового Красного Знамени. В его рассказах Сталин, оторвавшись от своих прочих имиджей, двигался по самостоятельной траектории, полный трогательной любви к фильму Рене Клэра «Sous les toits de Paris»
[6]
(отец переводил вождю и фильмы), «скромности», «добродушия», «гостеприимных манер».
После окончания фильма Сталин, привстав с кресла, обернулся к отцу и пальцем поманил подойти к нему. Когда отец подошел, Сталин взял со стоявшего перед ним столика бутылку «Советского» шампанского, наполнил бокал и протянул.
— Спасибо, товарищ Сталин. Я на работе не пью, — сказал отец.
Сталин усмехнулся и продолжал настаивать.
— Давай, давай, пей, — сказал он. — Молотов разрешает, поработать пришлось немало.
Молотов и другие члены Политбюро заулыбались. Отец с удовольствием залпом осушил бокал шампанского.
<>
Сцена, когда Сталин угощает моего отца шампанским, мягко улыбаясь красивому молодому человеку, любуясь им, приводит меня в странное умиление. У меня даже пощипывает в носу. Почему? Ведь, во-первых, ведь, во-вторых, ведь, в-третьих и в-четвертых, — праведное «ведь». Но мне так приятно знать, что в тот момент в полутемном просмотровом зале отец поднялся на Эверест успеха, и я бесконечно счастлив за него, и все, кому я об этом рассказываю, независимо от их взглядов, приходят в умиление. Причина этого умиления безумна. С точно таким же восторгом говорят в мемуарах о встречах с Гитлером, Мао, Ким Ир Сеном.
Безграничная власть пьянит. Отметиться с властелином — приобщение к избранным, к историческому эксклюзиву. Умом я понимаю, что эти трусливые подонки, члены Политбюро, которые улыбаются отцу, все эти ворошиловы, кагановичи, берии — стая волков, которые в чистом поле, в снегах, при свете луны, готовы разорвать моего папу на куски. Я слышу, как они воют. Когда они съедят папу, он станет их, превратится в молодого волка. Невежды и преступники, по которым плачет виселица. Отцовский начальник Молотов — идеологически взбесившийся сухарь с постным лицом. Сталин — политический серийный убийца. Что бы я с ними сделал? — Убил. Мне не о чем с ними говорить. Но я почему-то все равно млею, мне сладко. Это — иллюзия оргазма.
Правда власти не принадлежит сочувствию. Она — за убийцами. Большая политика начинается с крови. Русская власть — грубая, блевотная, состоящая из мужских анекдотов, мата, бифштекса из сырого мяса, забывчивости, мутной головы, долгосрочного пьянства, садизма, луковой отрыжки, безнаказанности, унижения всех подряд — вызывает во мне брезгливость, отвращение. Привлеки они меня к себе с их циничной фамильярностью — я бы на следующий день побежал всем рассказывать, какое они говно. Но если бы власть задалась целью купить меня, я бы попал в сложное положение. Мне нравится думать о том, как красноармейцы насиловали и убивали молодых дворянок. Лежу — представляю. Я — виртуальный мучитель, в реальности ненавидящий насилие, не переносящий даже товарищеского «тыканья» всякой сволочи. Но почему я все-таки не равнодушен, почему меня суетит эта тема? Почему я вообще так отзывчив к суете, почему я так мелочно беспокоен? Писательская слава — тень власти. Но иногда так хочется выйти из тени.
<>
Сталин изумлял отца своим человеколюбием. То он у себя на даче приходил, большой хлопотун, проверить в комнату помощника, какую постель ему постелили, щупал, мягки ли подушки, то с пониманием относился, казалось бы, к совершенно недопустимым вещам. Коллега отца, Иван Иванович Лапшов, выпив лишнего за ужином в сочинской резиденции Сталина и заблудившись в коридорах, с трудом нашел отведенную ему комнату. Он сел за стол, выдвинул ящик и — протрезвел, увидев коллекцию трубок. За спиной раздался голос «большого хозяина»:
— Что вы там роетесь в моем столе?
Бедный аппаратчик отделался всего лишь жутким испугом. При этом отец утверждал, что Сталин не терпел никакой фамильярности. В качестве примера он приводил историю, случившуюся с советским послом в Польше Лебедевым, который не раз приезжал с Гомулкой и другими польскими руководителями в Москву на переговоры, принимал участие в доверительных беседах в Кремле. Лебедев позволил себе прислать Сталину из Варшавы в 1951 году свою книгу о построении основ социализма в странах народной демократии с запиской: «Тов. И. В. Сталину на отзыв». На этой записке Сталин начертал резолюцию: «Отозвать».
<>
Но больше всего отец любил вспоминать многолюдный обед в Кремлевском дворце. Он сидит рядом со Сталиным и переводит неторопливую беседу с главным гостем. Вождь в парадном, кремового цвета мундире генералиссимуса находится в добром расположении духа, время от времени пригубляет бокал с вином. Молодые, подтянутые официанты снуют, четко меняя приборы после каждого блюда, выставляя на стол все новые тарелки с большими гербами Советского Союза. Подают индейку. У официанта, поливающего блюдо брусничным соусом из-за плеча Сталина, дергается рука. Красные капли текут на китель генералиссимуса. Стол замирает. Берия хмурится и ненадолго выходит из-за стола. Сталин даже бровью не повел. К нему подскакивает старший официант и лихорадочно трет влажной тряпочкой запачканные места. Сталин легким жестом останавливает его. Пропал и больше не появился молодой виновник происшествия. За столом вновь царит сдержанное оживление.
— Вот такое самообладание, — сказал отец.
— Расстреляли официанта? — спросил я.
— Не знаю, — пожал плечами отец.
Мы переплетены сходством улыбок, носов, приоткрытых рассеянностью ртов, нетерпеливого подергивания ноги, внезапной медлительности, складыванием рук на затылке, интонации до такой степени, что вместе составляем машину времени. Но, даже если я отчасти контролирую эту ситуацию, сопротивляясь сходству слабостей, все равно моего отца иногда принимают за меня — люди ужасаются, как я постарел — есть такая болезнь внезапного старения. Раньше все говорили, как я похож на отца. Теперь говорят ему, как он похож на сына. Это моя маленькая социальная победа, которая меня не радует. Я все больше боюсь походить на него. С того угла дует ветер старости. Я сутулюсь. У отца до сих пор волосы на голове, нет лысины, но все страшнее провалы памяти, которые он неудачно маскирует под шутку. В его речи все больше междометий, пауз, общих мест. Как отец водит машину, я уже говорил: апокалиптически. Я вижу в этом свое будущее, если оно у меня есть, особенно утром, накануне выпив шампанского с водкой. Хотелось бы, впрочем, знать, куда машина времени едет.
Я долго донимал отца вопросом: верил ли Сталин в коммунизм или же был просто-напросто советским империалистом? Между двух полярных мнений о Сталине как о садисте и маниакальном убийце (мнение русской интеллигенции) и как о подвижнике-инквизиторе отец и сегодня склоняется к последнему. Интеллигенция — ему не указ, будто мне в испытание. Интеллигенция, например, ненавидела Андрея Александровича Жданова, ненавидела глухо, исподтишка, от всего сердца за уничтожение даже видимости свобод, за публичную казнь Ахматовой и Зощенко, а в нашей семье главный сталинский идеолог почитался как спаситель. Из блокадного Ленинграда отец получил от моей бабушки прощальное письмо: они с дедом уже не встают, нет сил. Он написал Жданову просьбу о помощи. Через несколько дней в квартиру бабушки пришел военный человек с мешком продуктов и даже с вином. Работая в Кремле, отец смог лично поблагодарить Жданова.
