1995 год
Кровотечение
Мне пять лет. Я — недобрый, хмурый, хамоватый ребенок. Я разочаровался во всем. У меня шалят нервы, я закатываю истерики, топаю ногами. В прошлой жизни я был дебилом, верил в лучшее будущее. В прошлой жизни я верил, что когда-нибудь мне повезет, все образумится, все притрется. В этой жизни я уже не такой простофиля, я родился для того, чтобы воровать, а не быть обворованным. Я родился бандитом и мстителем. Я все ломаю, и это единственное, что приносит мне удовольствие.
В прошлом году, в самом конце декабря, я дождался, когда родители заснули, матери нездоровилось, отца тоже перед сном рвало, вбежал в комнату, где стояла новогодняя елка, сияя огнями, со свежим запахом, осторожно снял все шары и раздавил их босыми ногами.
Хлынула кровь, но я был слишком занят, чтобы обращать внимание на кровь. Наоборот, кровь меня возбудила. Я отрезал голову Деду Морозу, распотрошил его дурацкое тело, выбросил в окно, вместе с хлопушками. Снегурочку я четвертовал кухонным ножом под звуки рок-н-рола, я включил музыку на полную мощность — родители все равно не проснулись.
Я ненавижу детских врачей, которые спасли мне жизнь. Я ненавижу их белые шапочки и внимательные лица. В детской республиканской больнице, напичканной американской аппаратурой, я вредительствовал как мог. У меня не было угрызений совести, и если мне пару раз и снился в кошмарах обезглавленный Дед и его поруганная подруга, то это только потому, что я жрал таблетки, которые отбирал у больных детей. Я стал наркоманом, мне было весело. Врачи долгое время ничего не понимали — они думали: я раскаиваюсь.
Уроды! Чего мне было раскаиваться? За какие грехи? После таблеток я узнал, что в прошлой жизни я был дебилом, и я подружился с этим прошлым человеком. Мне хотелось переплюнуть его. Он был народной патологией — я захотел стать хищником. Раздавленные шары — это только так, для начала. Оборванные ветки елки — это только заявка.
Я стал растлевать в больнице маленьких ровесниц и торговать заграничными медикаментами. Я затерроризировал больных мальчиков, создал в больнице свою собственную партию и велел им всем носить красные галстуки — в знак протеста и ради реванша. Я знал, что мы все равно победим, потому что нас больше и мы все вместе сильнее. И мы победили. Врачей и нянечек мы связали и посадили под замок в больничный детский морг. Некоторые из них сразу же умерли от пыток и разрыва сердца. Слабенькие, тщедушные существа, они даже на коленях, под пыткой, пытались распропагандировать нас, обещали мешок подарков.
Они не знали, что победа — наш главный подарок, они не знали, что мы держим круговую оборону, обложившись гранатометами, и весь мир говорит и пишет только о нас.
Конечно, когда берешь власть, когда ты пахан и вокруг тебя голодные парни, больные и калеки, с опухолями и свистящими легкими, с красными галстуками, нужно иметь партийную программу и звать народ за собой. Есть ли у меня харизма? У меня есть харизма. Я знаю, что такое харизма. Харизма — это перепутать да и нет. Это взорвать логику жизни, потянуть всех в сладкую пропасть мечты.
Мы встретили мой пятилетний юбилей веселыми плясками, морфием и мандаринами, в обмен на каждую зловонную няньку мы получали кучу жратвы, было видно, что нас боятся, но нянек становилось все меньше, многие из них быстро померли. Тогда я стал торговать детьми — отсылал девочек, особенно тех, которые уже умерли. Мертвых почему-то тоже с удовольствием брали. В фобах они плавали, как в ванночках с красным мороженым. У них отрастали где надо и где не надо, курчавые волосы и толстые, напоследок, сиськи небольших по размеру женщин.
Потом кое-кто из своих стал скулить и проситься домой. Мы их тоже отправили мертвенькими.
Потом мы немножко проголодались. Можно было, конечно, жрать своих, но к этому надо было привыкнуть, и мы стали к этому привыкать потихоньку. Зато гранатометов у нас было предостаточно. Мы из них часто стреляли по соседним домам, чтобы чувствовать себя солдатами и коллективом.
Наконец опять наступила зима и декабрь. От холода я стал отключаться, задумываться. И тут ко мне заявляется Дед с отрезанной головой, дурной Дед, который возит подарки на поповский праздник, одно с другим не вяжется, но это — их дела. Я понимаю: мне пора. Возьми меня в Лапландию, говорю, если хочешь мне сделать подарок. И он берет. Сажает на оленя, мы скачем. И целый год мы бездельничаем, лежа на отметине полярного круга, кушая клюкву.
А кто остался — тот остался. Дед обещает со временем сделать из меня свою подругу. Я согласен на все.
1995 год
Пупок
Пупок — неотъемлемая часть моего организма. Мой провал в канализационный люк на глазах торговцев тибетскими статуэтками произошел тотчас же по приезде, по выходе из комплекса американской гостиницы, в качестве действия номер один. Люк перевернулся под моими ногами, и я плавно съехал в открывшееся отверстие. Полет вниз сопровождался потерей солнечных очков и расчески, сильным выделением пота, вытаращенными глазами и интенсивным обдиранием живого тела. Трижды более удачливый, чем Пржевальский, так никогда и не достигнувший Лхасы с Севера, я проник на Тибет обманным путем из слишком игрушечного Катманду, где к каждой движущейся машине привязаны пестрыми лентами пустые банки из-под пива. Русский посланник в Непале Кадакин настойчиво отговаривал меня от авантюры, и, летя вниз по канализационному стволу, я увидел среди прочего и его оживленное лицо в венчике рано поседевших волос дипломата.
Перелет через Гималаи занял не больше времени, чем мое затянувшееся падение. Люк надо мной стоял определившейся на ребре крупной монетой, а, стало быть, люк неба не закрывал. Пошли мелькать маленькие китайские офицеры в ярко-зеленых униформах, похожие на кузнечиков. С ними мне нужно было немедленно разобраться — это они залили кровью крышу мира. Пошли мелькать стюардессы юго-западных китайских авиалиний с фарфоровыми личиками-личинками. Пошла мелькать в сочных синих мундирах мелкая сволочь китайской безопасности. На стратегических подступах к буфету и уборным застыли тибетские новобранки в темно-зеленых, свободно полощущихся штанах не то на вырост, не то специально для восточной борьбы. Их лица цвета кирпича были на редкость немиролюбивы. Таможенники с редкими черными волосами на голове и в усах тоже пошли мелькать. Если индийские самозванцы, сбирающие дань на границах индийских штатов, при шлагбаумах пугают путешественников усами в полметра длиной и карабином образца 1898 года, то их китайские коллеги больше денег любят видеть позор и смерть иностранца. Нет на Земле более близкого пути до неба, чем в индийском городе Варанаси на реке Ганг, и не зря орды стариков и старух на автобусах едут туда за смертью. Но утонуть в говне под небом Лхасы, даже не ознакомившись с достопримечательностями города, было, по крайней мере, несвоевременным шагом, и от обиды я заорал. Китайская военная смекалка разместила аэродром не менее, чем за 96 километров от Лхасы. Нелегко будет неприятельскому десанту освобождать город от китаёз. Если звериные звуки рвутся из глотки, если моча течет из нижней дыры, а телесное тепло исчезает в ночное время, это значит, что в следующей жизни я буду животным. Лебедка подняла меня на поверхность земли под дружный смех торговцев и торговок тибетским серебром — у них были все основания для веселья.
