Да и женский пол
получает к такому монаху весьма легкий доступ. Увидит его в храме — красивый,
длинноволосый, глаза ясные, облачения золотые, холостяк. И начнет какая-нибудь
поселянка ухаживать за батюшкой — носить ему молочко, яички, мести ему пол, и
сам он и не заметит того момента, как вкрадется она ему в полное доверие.
Застигнет его в минуту слабости, утешит в час скорби, полностью обезоружит в
миг искушений. Вот уже беспрепятственно и по головке погладит, и за руку
возьмет. То есть сама станет как бы частью его монашеского обихода; вот его
четки, вот его полушубок, а вот — она. И как это произошло? Как она сюда
попала? Так незаметненько, сантиметр за сантиметром, и вошла в его жизнь. И
теперь можно только вытолкать ее в шею. Но без боя она уже не уйдет. И вот
все-таки выгонит он ее, сядет посреди избы, а душевный мир уже потерян, где
она, благодать? — тоска, тоска... Многие даже начинали утешаться от этой тоски
— поначалу красненьким, ибо сказано, что оно веселит сердце человека, а потом
уж и серенькой. И мне приходилось видеть таких монахов, которых переламывала
эта приходская жизнь.
И вот были отосланы
игуменом Платоном на приходы по деревням огромной епархии иеромонахи Амвросий,
и Мелхиседек, и Агафангел, и Феофил, и Авель, и Севастиан. Все — монастырские
духовники, крепкие, духовные, молитвенные люди — костяк монастыря. Иустин
удержался в монастыре каким-то чудом. Старец Игнатий попросил наместника:
— Не забирай у меня мою
радость.
Потому что иеромонах
Иустин был светел лицом, и радостно было даже смотреть на него. Такой
Иван-царевич — победитель Змея Горыныча... Часто, когда старец изнемогал в
болезненной немощи, Иустин приходил к нему в келью читать монашеское
молитвенное правило и зимой украшал ему келью маленькой рождественской елочкой,
а летом — букетиком полевых цветов.
А сам наместник Платон
стал готовиться к перезахоронению воронежского Витали. Уже и место подыскали на
городском кладбище. Но приехали на сороковой день лысые да черноочковые на
своих вольво и мерседесах, только шепнули ему что-то походя на ушко, мол, не
трожь братана, и дело с перезахоронением как-то само собою заглохло. Отец
Платон с монастырской братией отслужили по Витале панихиду, записали его на
вечное поминовение, братва уехала с миром, а гроб мафиозо — странное дело —
перестал вдруг вонять.
И иеромонах Иустин
говорил:
— Судя по всему,
отмолили мы этого разбойника. Видать, помиловал его Господь по монашеским нашим
молитвам. То-то сатана лютовал и нам мстил за спасенную эту душу: наместника
нашего снял, братию монастырскую разогнал.
И в подтверждение
зачитывал истории из синодиков. Первая была про некоего Щера, ростовщика,
решившего во спасение души построить на свои деньги храм. И что же? Душа его
все равно угодила было в ад, но, по молитвам людей, молившихся за него в этом
храме, участь ее была изменена. И хотя она и не достигла райских обителей, все
же была извлечена из огня. А вторая история — про сына некоей вдовы, нажившей
себе состояние блудодеяниями. Когда она умерла, сыну открылось, что попала она
в самую геенну серную, и великое злосмрадие распространялось вокруг нее. Тогда
благочестивый сын раздал все имение нищим и, придя к некоему старцу, попросил
того помолиться вместе с ним о спасении матери. Стали они горячо молиться, так
что разверзлись перед ними небеса, расступилась земля, и увидел сын свою
тонущую в огне мать, простиравшую к нему руки. И он протянул ей руку, чтобы
вытащить ее из кипящего зловония, и она ухватилась за нее и выбралась на
твердую землю. И старец сказал: «Ну все — отмолили мы ее горючими слезами и
милостыней». И возблагодарили Бога. И сын ликовал. Но та рука, которой он
вытаскивал из ада несчастную мать, навсегда осталась у него обоженной,
изуродованной, так что пришлось ему заматывать ее тряпицей, ибо невозможно было
без содрогания даже взглянуть на нее.
И получалось, что и
монахи вытащили из преисподней Виталю-разбойника, пострадав за него...
И вот как раз в эту пору
приехал в Свято-Троицкий монастырь иеромонах Гавриил, Габриэль. Патриарх, после
того, как тот отслужил несколько литургий на Светлой неделе в Рождественском
монастыре, отослал его на неопределенное время в эту славную обитель, чтобы он
здесь «надышался духом истинного Православия». Может быть, именно так бы оно и
получилось, да попал он сюда явно не ко времени: у игумена Платона очень уж
обострился «нюх на масонов». А тут Габриэль — нос с горбинкой, глаза с
прихотливым разрезом, черные кудри, южный загар. Да и сам, поди, вчерашний
католик, только давеча из Израиля, еврейский язык знает... Но куда ж деваться
бдительному игумену от патриаршего благословения? Надо его посланца принимать,
где-то поселять, приспосабливать к монастырскому послушанию. Ну отец Платон и
поселил его — иеромонаха — в общую келью к новоначальным послушникам,
крепко-накрепко им наказав «остерегаться масонского духа». А в качестве
послушания поначалу дал ему допотопный ржавый трактор, у которого к тому же не
хватало доброй половины деталей.
Но Габриэль что-то приладил-приспособил,
подкрутил-подмазал, и трактор заработал, только уж очень неистово его трясло, и
французский тракторист, скачущий на нем посреди рассветного гумна, напоминал
скорее какого-нибудь мачо, укрощающего необъезженного мустанга. А кроме того,
что-то в этом тракторе непрестанно бурчало и плевалось, а также стреляло,
взрывалось и дымилось, превращая окрестность в настоящее поле брани с незримым
противником. И все же настоящей битвы за урожай так и не получилось, потому что
глупая машина оказалась ни к чему более не способна, кроме как бессмысленно и
громогласно заявлять о себе.
Наконец наместник,
объезжавший поля и привлеченный этой батальной страстью, сложив руки рупором и
пытаясь перекричать мотор, грозно вопросил своего чернеца: «А где же твой КПД?»
И когда Габриэль, стараясь удержаться в седле, напрягшись и превратившись в
слух, думая, что речь идет о какой-то детали, звучащей к тому же на французский
манер «капэдэ», стал беспомощно оглядываться и даже шарить вокруг, виновато
пожимая плечами: мол, нету, куда-то запропастился, вроде был, но пропал, игумен
Платон решительно приказал: «Кончай балаган!» И поставил его малярить под
мостиком, соединявшим наместничий корпус с главным монастырским храмом. «Это
тебе не Израиль», — походя бросал он Габриэлю. Потому что наместник Платон
подозревал, что Патриарх поручил ему этого пришлого монаха исключительно для
того, чтобы здесь из него выбили чужеродный дух и, как сказано в Псалтири,
пасли его «жезлом железным».
Но Габриэль на него не
обижался — у него за спиной была уже длинная, кропотливая и искусная школа
монашеского послушания: он всегда оставался ясным, спокойным и
благожелательным. Он помнил чудную историю из жития преподобного Серафима,
которую ему рассказал в назидание его русский старец с Афона. Была она о том,
как преподобный Серафим старательно переносил с места на место тяжелейшие
камни. И когда его спрашивали, удивляясь видимой бессмысленности этого тяжкого
труда (или, по наместнику Платону, «отсутствию капэдэ»): «Что же ты делаешь,
честный отче?» — тот отвечал: «Я томлю томящего меня». Так и Габриэль понимал,
что игумен Платон всего-навсего «томит томящего». И таким образом, он просто
становится соработником своего чернеца и выполняет свой духовный наместничий
долг... И, честно говоря, Габриэль был счастлив, как может быть счастлив лишь
настоящий воин Христов, наконец-то выпущенный на поле битвы, видящий своего
внутреннего врага и владеющий неотразимым оружием против него.
