О, она всегда
была добра к этому миру! Она никогда не жадничала, не щадила себя — раздавала,
дарила, тратила, транжирила, проматывала дни и ночи, вдохновения и наития,
фантазии и сумасбродства.
«У меня
легкая рука!» — кричала она, ловя такси и бросаясь под колеса машин так, что
визжали тормоза.
«Я не
фетишистка!» — поднимала она вверх, словно грозная боярыня Морозова, два
длинных перста, как бы предупреждая каждого, кто бы посмел высказать ей свое
сожаление или сочувствие по поводу того, что она распродает направо и налево то
уникальное имущество, которое ее покойный муж тщательно подбирал и
коллекционировал всю свою жизнь.
«Больше всего
я ненавижу жлобство!» — кричала она, давая безудержные чаевые лабухам и
официантам.
«Я сполна
плачу жизни по всем счетам и несу на ее костер все, что может воспламеняться!»
— громко шептала она самой себе, выпрастывая из воротника длинную шею и в
последний раз бродя по комнатам уже проданной все тем же презренным нуворишам и
буржуа от культуры дивной дачи, увитой плющом и похожей на старинный замок.
«Вишневый
сад! Прощай, мой вишневый сад!» — распахивала она окна и балконные двери, а то
вдруг сбегала по широким плоским ступенькам за колючим хворостом и разжигала
свой прощальный жаркий огонь в замысловатом камине.
— А твой-то
вчера был у нас, до самой ночи просидел! — сказала Пелагея уважительно. — Все
за Лёнюшку письма писал — поздравления с Рождеством Христовым. Еще два месяца
до Рождества, а у Лёнюшки все готово! И песню Татьянину записал — больно она
ему понравилась. Хорошая песня, душевная. Вот и тетрадку здесь оставил — может,
передашь ему, а то там, я поглядела, у него каноны записаны, может нужна ему.
Ирина
раскрыла большую общую тетрадь. На обложке было написано: «Канонник послушника
Александра». Она перевернула несколько страниц и прочитала:
...Кто творит
таковая, яко же аз? Яко же бо свиния лежит в калу, так и аз греху служу...
«Да, — с
состраданием подумала она. — И это их уровень! Их эстетика!»
Она стала
листать дальше, дивясь причудливому рукописному шрифту, и, наконец, ткнула
наугад:
...Да како
возможеши воззрети на меня или приступити ко мне, яко псу смердящему?..
«Что же это
за откровения! — подумала она с тоской. Кто это все сочинил? Как это все грубо,
оскорбительно, просто ужасно!»
На какой-то
странице прихотливый шрифт оборвался, и дальше пошел Сашин обычный, летящий в
сторону почерк:
Житейское море
Играет волнами,
В страданье и горе
Оно перед нами.
Сегодня ты весел
И жизнью доволен,
Веселья круг тесен,
А завтра ты болен...
«Боже! — еще
больше ужаснулась она. — Как бездарно! Пошло! И это он, он, ее мальчик! Надо
было быть сыном такого отца, ее сыном, наконец; надо было воспитываться в среде
писателей и артистов, быть лично знакомым с лучшими поэтами, иметь такую
библиотеку, посещать такие концерты, чтобы в восемнадцать лет предпочесть всему
этому этакую безвкусицу и галиматью! А ведь она предупреждала!..»
— Александр,
— говорила она, слегка захмелев от допитой бутылки, — пойми, это же другие
люди! Ты обольщаешься: тебе интересно, потому что ты никогда не сталкивался с
ними раньше, а я тебе говорю: это — бездна! Ну кто, кто, ответь мне, идет в
церковь? Тот, кто не способен отыскать себе место в мире, преуспеть, быть
любимым. Отверженные, темные, опустившиеся от хронических неудач, никчемные и
бесталанные. Они идут туда и образуют общество физических и нравственных калек,
внутри которого действуют все те же психологические и социальные механизмы:
желание власти, зависть, корысть. А при этом, при этом — заметь — они, словно
монополизировав Бога, смеют еще что-то выкрикивать Его именем, клеймить
инакомыслящих и грозить им преисподней! Ну разве я могу отдать тебя им на
заклание?
Саша вдруг
сжал кулаки и ударил с размаху по столу так, что расколол надвое блюдце из-под
Ирининого домашнего сыра. Серебристый пуделек взвизгнул и соскочил с ее колен.
— Да если ты
меня не отпустишь — я ведь все разобью огромной кувалдой! Я ведь разнесу этот
дом!
...Да! И вот
им, вот этим богооставленным существам захотелось ей вдруг отдать все, чем она
так искусно владела, — озарить их лучами своего обаяния, обворожить магией
своего изящного слова, вдохновить высоким смыслом своих жизненных концепций и
кредо, наконец, распахнуть перед ними дивные ларцы баснословных воспоминаний,
одарить, возвысить и осчастливить, чтобы и они, хоть однажды, могли увидеть
таинственное свеченье жизненной лимфы!
Она готова:
пусть и на них повеет соленым и влажным ветром того запредельного плаванья к
феерическим землям по бесконечным океаническим просторам, куда она отправилась
несколько лет назад и откуда вернулась ослепительно загорелая, в новешеньких
белых брюках и черном свитере, с милым золотым медальоном, загадочно мерцая
глазами и вдохновенно вещая избранным, как счастливо миновала она остров
Пряностей, вобравший в себя зловещие запахи всех аллергенов мира, и, пока все
туристы и даже моряки страдали от целого спектра идиосинкразий, весело
расхаживала по пустынной палубе, подставляя лицо знойным лучам, так что была
замечена самим капитаном, который пригласил ее на ужин и уверял, что такую
необыкновенную мореплавательницу он бы обязательно включил в свою команду.
— Да ты это —
ночью-то — не бойся! — заскрипела Нехучу. — Гусыня-то моя ночью на двор
выходит, слазит с корзины и шлеп, шлеп через всю хатку.
— У меня в
Англии, — Ирина обратила к ней ласковый взор, стараясь как можно громче и
внятнее выговаривать слова, — есть один друг. Он очень популярный певец и
актер, но это не так важно... У него под Лондоном замок и целое хозяйство: кони
— он страстный наездник, — индюки, гуси... Так чтобы гуси не убегали, он велел
окружить этот дом не забором, а рвом — он неглубок, но безводен, и гуси не
могут через него перебраться...
— Не хучу, —
махнула рукою бабка, думая, что Ирина предлагает ей поесть.
Она вдруг
вспомнила Ричарда, и это показалось ей печальным и романтичным: здесь, в этом
краю забвенья, в этой нефинтикультяпной душной избе, в обществе двух
полуслепых-полуглухих старух, румяной полубезумной бабы и женоподобного
увечного монаха сидела она — вся из этих хрупких, утонченных, отточенных линий,
— кроткая, лучезарная, со словами утешения на устах, в то время как он, должно
быть, седлал какого-нибудь отборного вороного коня — сам в щегольских жокейских
трико и в кепи с длинным козырьком, — вертопрах, игрок, фаворит, капризник и
баловень, сын фортуны... Вот как развела их судьба!
«Тот, кто
играет с жизнью на большие ставки, — часто повторяла она, — сам попадает под
законы игры: рулетка раскручивается, и рок подставляет свой чет и нечет!»
