Он с
готовностью вскочил и завилял хвостом.
— А как мы с
тобой поем? А-у-у! — вдруг запела она.
Он блаженно
тявкнул несколько раз и, словно отыскав нужный тон, ответил радостно:
— А-у-у!
Она
догадалась, что этот согбенный благообразный старик в черном облаченье,
очевидно, и есть тот самый Сашин старец, к которому она обращала свои мысленные
посланья и вдохновенные речи, и потому направилась ему навстречу, ибо и он,
завидя ее, вдруг протянул к ней свои старческие, неожиданно красивые
длиннопалые руки и сам успел сделать несколько шагов, прежде чем она подошла к
нему.
—
Здравствуйте! — поклонился он, приветливо глядя ей в глаза. — Как вы доехали?
Все ли благополучно?
Она протянула
ему изящную энергичную руку:
— Добрый
день! Я добралась прекрасно. Все ветра благоприятствовали мне, — она вдруг
пришла в странное возбуждение. — Я и вообще, признаться, люблю всю эту дорожную
канитель, весь этот вокзальный шурум-бурум, это бесконечное мчание к неведомым
странам, словно воочию убеждаешься, что все мы — лишь сирые странники на этой
бедной земле.
Она мчалась в
такси сквозь поля и леса и, закуривая первую утреннюю сигарету, все слышала
пронзительные скрипки, томительные трубы, призывный звук валькирий, и ее
охватывала какая-то головокружительная решимость, кураж, азарт удачи.
—
Американские? — спросил таксист, потягивая воздух ноздрями.
— Английские.
Не хотите ли? — она протянула ему бордовую глянцевую пачку с золотым оттиском.
— Не курю, —
покачал он головой. — Бросил! Курить — здоровью вредить!
— О, — она
весело повела очами, — В этой жизни так мало приятного, что отказываться от
него — значит вредить здоровью несравненно больше!
— Как я рад
вас видеть! — медленно проговорил старец, отвечая Ирине длинным рукопожатьем. —
Мы вас так давно ждали! Надолго ли к нам, в нашу Пустыньку?
— О, —
улыбнулась она еще шире, у вас тут такой воздух, такая тишина, никакой суеты!
— Отец
Таврион! — вдруг прокричала вновь выросшая, как из-под земли, неприветливая
особа. Она вразвалку подошла к русобородому монаху, поддерживающему старца, и,
выставив вперед выгнутую ладонь, принялась ему выговаривать: — Там кирпич
привезли, разгружать некому. Вот сами и разгружайте теперь!
— Матушка
Екатерина, — остановил ее старец. — У нас гости, вы уж простите.
Та смерила
Ирину взглядом и, что-то пробурчав себе под нос, мигом исчезла.
— Я бы с
удовольствием пожила здесь, сколько душе угодно, — продолжала Ирина. — Я сама
часто подумываю о том, как бы устраниться от этого мира и взглянуть на него с
высоты, но, увы, — дела, житейские битвы...
— Поживите у
нас, поживите, — он заглянул ей в глаза, а дела — дела как-нибудь сами
уладятся.
— Это говорит
в вас ваше доброе сердце, которое каждому желает счастья и успокоения, но, к
сожалению, мир думает об этом иначе.
— Вот и монах
Леонид позаботится о вашем жилье, чтобы вам было удобно и спокойно, чтобы вы не
чувствовали никакого стесненья.
Убогий монах
встал у Ирининого плеча, как верный стражник.
— А завтра,
завтра — я очень прошу вас почтить своим присутствием нашу монашескую трапезу.
Ирина была в
восторге от такого старомодного и витиеватого приглашения. Она взвесила, что о
серьезном деле всегда предпочтительней говорить в непринужденной обстановке, и,
опустив глаза, голосом, полным скромного достоинства, сказала:
— Поверьте,
мне это будет чрезвычайно приятно.
II.
Больше всего
Лёнюшка боялся, что после смерти Пелагеи никто его не возьмет под свою опеку,
никто не согласиться нести его немощи и он останется околевать в своей
полуразвалившейся красношахтинской хатке. Отец Иероним, каждый раз выслушивая
его жалобы на всю грядущую земную жизнь, ласково качал головой и говорил:
— Что же ты,
чадо, на полуслепую старушку, не властную и над собственной жизнью и смертью,
возлагаешь все свои надежды! Уповай на Господа, и Он сам позаботится о тебе.
— А ты меня
возьмешь к себе, когда Пелагея помрет? — спросил Лёнюшка на всякий случай Ирину
и зажмурился в ожидании ответа.
— Ну, знаете,
— пожала плечами Ирина, обсуждать то, что случится после смерти живого
человека, мне кажется антигуманно!
— Ой, это кто
ж такой? — Лёнюшка даже подпрыгнул, глядя, как она, распаковывав сумку и
вытащив оттуда шелковый халат с кистями и драконами на спине, встряхивает и
расправляет его.
— Дракон!
Символ силы и мужества! Это знак, который покровительствует мне. Я и сама —
дракон.
— Больно уж
на врага похож, — сказал он испуганно.
— На какого
врага?
— Ну на
лукавого, — произнес он осторожно и тут же спросил: — А ты мне носочки купишь?
— Какие
носочки? — она сделала удивленные глаза.
— Носочки.
Шерстяные. А то у меня ступни мерзнут, а я бедный. Инвалид детства.
— Носочки
куплю.
Лёнюшка
захлопал в ладоши:
— Пелагея!
Она мне носочки купит! А рукавицы?
— Это он тебя
пытает, — сказала тоненьким детским голоском старушка с узенькими слезящимися
глазками. — Испытывает тебя.
Ирина
оглядела низкую темную избушку. В углу на всклокоченной кровати сидела,
покачиваясь, хозяйка — почерневшая, высохшая бабка с ввалившимися щеками.
Пелагея
нарезала хлеба, разложила снедь и принесла чайник, приглашая всех к столу:
— Тихоновна,
покушать.
— Не хочу, —
заскрипела бабка.
— Чайку-то
попей, вот и рыбку подогрела и картошечку поставила — скоро сварится.
— Не хочу, —
повторила та, не переставая покачиваться.
— Марфа
Тихоновна, простите меня великодушно, — обратилась к ней Ирина, — что я
вынуждена была нарушить ваше уединение и злоупотребить вашим гостеприимством,
но, оказывается, в вашем городке нет ни одной гостиницы, ни одного мотеля —
только общежитие!
Бабка вперила
в нее непонимающие сухие глазки.
Из комнаты
было сразу четыре выхода: в комнатку за занавеской, где сидела на яйцах гусыня
и куда определили Ирину, в сени, на кухоньку и туда, где, очевидно, квартировал
убогий монах.
«А как ведь
мило можно было бы и здесь все устроить, — подумала Ирина. — Какая-нибудь доля
фантазии — и получится чудная избушка в стиле рюс — с шероховатыми бревенчатыми
стенами, покрытыми темной морилкой; с простодушными занавесками в какой-нибудь
веселый горошек или деликатную клеточку, отороченными оборками и кружевным
лабрекенчиком; лампы с плетеными абажурами — их можно сделать из простых
корзинок; лавки с незамысловатой резьбой; массивный стол, увенчанный самоваром
и пестрой бабой на чайник; глиняные горшки: летом — с полевыми неброскими
цветами, зимой — с экзотическими еловыми ветками в крохотных шишечках; на
диване, покрытом добротной и недорогой тканью, — разноцветные подушечки: и
маленькие, и побольше — круглые, продолговатые, квадратные; в пандан им —
половички, небрежно распространившиеся на полу... Да, — еще раз вздохнула она,
— но, к сожалению, тут дело не в бедности, а в даре воображения, во внутренней
культуре, в потребности творить искусство. Ибо, — она даже решила когда-нибудь
записать эту мысль, — что есть искусство, как не умение сделать из ничего —
нечто».
