29 сентября. «Зашли к Зое (по-немецки ее зовут Зенита). Я не верю, что меня могла постигнуть неудача».
«Вся ее веселость мигом исчезла, взгляд выражал обычную в таких случаях грусть.
Я сжал ее руку – она ответила мне таким же пожатием. Начало было сделано».
«На обратном пути, на даче встретил Валю – в первый раз вижу, чтобы деревенские девушки были так красивы. Она, положив мне руки на плечи, прямо сказала: „Что зря время на разговоры терять – действуйте – время военное!“ Я не заставил себя просить дважды». (Тринадцать лет! примерно все понятно.) 5 августа. (Почему? ведь только что сентябрь…)
6 августа. (Почему он повернул в лето?) «Катался на лодке с Ирой». «Сегодня была большая победа». «Из ее очаровательных глазок выкатились две слезинки (как в романах г. Воскресенского)». (Воскресенский Михаил, сын священника, по прозвищу «замоскворецкий Вальтер Скотт», умер в 1867году, а живьем чутко улавливал запросы читателя «среднего состояния», «писун толкучего рынка», его любили, и в романах его (сорок томов) «целые груды страстей, законных и противозаконных, события верхом на событиях», демонические герои, чувствительно возвышенный слог – кто давал Володе книги Воскресенского? Софья Мироновна, нанимавшая культурную обслугу, или выхватил откуда-то «как в романах г. Воскресенского» и вставил.) «"Странно, – сказала она медленно и задумчиво, – мы никогда не говорили об этом, и вдруг… Так неожиданно…»
Лучшим ответом был новый поцелуй!
All right!»
10 августа. «Поехал к Зените. Солнце казалось мне „Солнцем Аустерлица“. „Мы странно встретились и странно разойдемся“. (Дурочка! Она верит в „любовь“!)
«Лишь вечером мне было не по себе, когда я поймал по радио песню „Ich hatte einen Kameraden“» (по-немецки переводится как «Был у меня товарищ…», «товарищ» в смысле «однополчанин», по какому это радио пионер заслушивал боевые немецкие песни, когда наши солдаты сотнями тысяч героически гибли на западной границе?!).
«Занимаюсь психологическими этюдами с некоей Милицей, Клавой, Галей, Мартой и Нелли». «Начал читать по-французски „Нотр Дам“ – но чувствую, что забыл порядочно». (Иостается все меньше и меньше исписанных страниц! Неужели пусто?!)
«Звонила маман: „Марш в убежище!“»
10 сентября. «Приехал в Москву Хосе Диас (где-то мелькал уже у нас этот испанский малый…) – папаша (как он про наркома для посторонних глаз, „папаша“, „маман“, что по морде получал от папы, не пишет!) привез его к нам к обеду (ты в Куйбышеве или в Москве?). Диас обещал мне передать беллетристику на испанском».
12 октября. «Подрался с Юрой. Он говорит, что Москва не устоит – разве это русский дух?» (Юра – это Коренблюм, сын расстрелянного Киршона, не боялся мальчик говорить лишнее, видимо, не один он так говорил в Куйбышеве в сорок первом. Не один, выходит, император вспомнил в сорок первом «русский дух»…)
Вот. Ему понравилась одноклассница Куйбышева Галя (в городе Куйбышеве, дочь, племянница Куйбышева? ей он потом врезал на уроке географии в Москве, чтобы поменьше трепалась про побег, к ней заходила перед смертью Уманская Нина), и в Куйбышеву влюбился его товарищ, Романов. Володя двинулся непрямо (тут я задумался: два мальчика и одна девочка, неужели все повторится?) и набросал план: «Я хочу скорой завязки. Я познакомлюсь с ней как посредник, сам смеющийся над поступками своего товарища, находя, что он по-детски нелепый. Посмотрим, что будет. Я, как всегда, уверен в победе». И цифра 6. Ноября, что ли?
«Сегодня Галя получила записку. "Галя! Я хочу вам многое сказать, и т. к. это очень срочно, то с вами переговорит мой друг – Шахурин Володя, т. к. я, к сожалению, сегодня не имею этой возможности. Г.Романов.
Ответьте сегодня знаком, придете ли к 8:30 к памятнику Ленина"».
(Но в восемь тридцать вечера в ноябре кромешная ночь, вот сейчас ноябрь и шесть вечера за окном – так вообще ни хрена не видно! Может, они учились во вторую смену? Уже делают знак: пора уходить, да, заканчиваю…)
«На следующей перемене с очаровательной улыбочкой кивнула мне головой. Держу Романова все время при себе, чтобы чего-нибудь не вышло.
В 8:15 подошел к назначенному месту и спрятался (ну и соврал бы про пронизывающий ветер с Волги…).
У меня невольно забилось сердце».
Девочка пришла, он извинился за опоздание, описал страсть своего друга, «искусно выставляя его растяпой», напросился проводить; она: а я тут рядом живу – а он «опытно» подхватил: тем лучше, у меня мало времени на проводы.
«В продолжение всего этого я внимательно наблюдал за ней и увидел, что победил.
Наконец я слегка наклонил голову в знак того, что мысль моя закончена, и поблагодарил ее «за оказанную мне честь говорить с ней»».
«И взяв ее под руку, совсем несмышленую, повел ее в сторону, которую она мне указала».
У дома он отыграл финал: «Галя… Неужели… Это все…»
«Она не могла уже скрыть своего волнения: „Нет, нет!.. Только не конец!“
Еще один город пал перед силой нашего оружия». Буквы закончились.
– Сдавайте документы, пожалуйста.
– Да. Извините. – Такие вел дневники и отдал на хранение Реденсу: прочти и раструби по классу; «списки» трахнутых; опять прыгающей рукой вписывает отец: «11 июня 1941 года моя жена Софья Мироновна, ее сестра Анна Мироновна и приятельница С.М.Рахиль Григорьевна Гуревич приехали в Саратов, настроение было очень патриотичное. Жили на даче под Саратовом, не выезжая в город». За что ты оправдываешься, железный человек, – твой мальчик погиб – и перед кем ты плачешь? «Володя был талантливый, очень хороший, послушный мальчик, но это не котировалось в московской школе, в кругу его товарищей, и он оставался дома таким же мальчиком, а для ребят выдумывал всякие небылицы, стыдясь своего хорошего поведения» – убил не он, шепчет нарком, ищите рядом… «Во время прилета в Москву в 1941-м семья жила в наркомате и Володя отдельно от Софьи Мироновны никогда не был».
Мрак
В ноябре (обещают теплую зиму) дождь, я шел и шел, вниз по городу, леденея, сдувая с губ дождевые капли, бессмысленно поглядывая на мобильник: ноль звонков, ноль сообщений, 17:42, 17:43 – перебежал Петровку и вонзился под флаги в бесшумное тепло отеля «Марриотт», словно привычно – не озираясь, не сбавляя хода для разговора с бритолобой охраной и ряжеными швейцарами, прямо и направо за кадки с цветами, где представители высшей расы, поблескивая золотом и стеклом на запястьях, обсаженные неестественно оживленными переводчицами с загорелыми коленками, несли к губам белые чашки, – я поблуждал, будто кого-то высматривая, меж круглых столов – и все смолкли так, что захотелось негромко сказать «Аллах акбар!» и сунуть руку под куртку… Не здесь – еще направо под арку – Боря сидел в отдельном зале, в твердом, словно картонном, полосатом костюме, тесно соединившись плечами с двумя загорелыми педерастами со стекляшками на глазах. Боря рисовал им цифры на салфетках, показывая то два пальца, то три, не узнавая меня, но торжествующе поднял глаза.
