— Отдайте, — вскочив со стула, схватился Лёнчик за другой край тетрадки, потянул к себе, но начальник отделения держал ее крепко — не забрать.
— Нет, стихи, что ли? — повторил начальник отделения. — Переписываешь чьи-то? Или собственные?
Лёнчик почувствовал себя попавшимся на месте преступления преступником. Он еще никому, кроме Жунаса, даже и Вике на гражданке, и Жёлудеву, не открывался в своем грехе, и здесь, в госпитале, когда спрашивали, что там корябает за столом, отвечал: письма. Но, будучи пойманным на месте преступления, отпираться было бессмысленно.
— Собственные, — через паузу признался он.
— Собственные. Ага, — протянул начальник отделения. И потряс тетрадку. — Отпусти. Пишешь стихи — хочешь, значит, быть поэтом. А поэт пишет, чтобы его стихи читали другие.
Лёнчик понял: придется уступить. Тут же с удивлением сделав открытие: а он на самом деле вовсе не против, чтобы начальник отделения прочитал его вирши. И вправду, стихи пишутся не для того, чтобы умирать в тетрадях.
— Это не та тетрадь, — сказал он. — Это черновики. Эту не надо читать.
— Так давай беловик, — потребовал начальник отделения. Он получил от Лёнчика беловую тетрадь и погрузился в нее. В Лёнчике внутри бушевал ураган. Неужели его стихи не понравятся начальнику отделения? Так они стояли напротив друг друга около стола недействующего медпоста несколько минут, и наконец начальник отделения, оторвав от тетради взгляд, тряхнул ею: — Что это ты пишешь: «Печальный стук последнего вагона, прощальный взгляд, бессвязный взмах руки…» Как взмах руки может быть бессвязным? Бессвязной бывает речь.
— И взмах тоже может быть бессвязным, — не согласился Лёнчик. — В зависимости от обстоятельств. Это метафора. Троп. Перенос понятий.
— Какие слова знаешь! — начальник отделения сыграл бровями, изображая изумление. — Перенос понятий, надо же. — Он отдал Лёнчику тетрадь. — В Литературный институт думаешь поступать?
— В Литературный? — переспросил Лёнчик. Он был подавлен: неужели его стихи так плохи, что не заслуживают никакого отзыва. — Есть такой институт?
— Неужели не слышал? — Теперь изумление начальник отделения было, похоже, совершенно искренним. — В Москве, имени Горького. Для молодых талантов. Очень многие известные писатели и поэты оттуда вышли.
— Имени Горького? — эхом переспросил Лёнчик. Его вмиг залило такой радостью — было полное ощущение: вот только что заложенное плотными облаками, низкое небо над головой, и вдруг — ослепительное солнце, глубокая чистая синь, и ни облачка. Начальник отделения нашел его стихи талантливыми!
— Ладно, не слышал — теперь знаешь, — сказал начальник отделения. — Всё здесь написал? — кивнул он на тетради, разложенные на столе. — В госпитале?
— Все здесь. В госпитале, — подтвердил Лёнчик.
В мрачновато-холодном взгляде начальника отделения зажегся огонек непонятного Лёнчику интереса:
— Что, скажи честно, как на курорте тебе здесь было? Отдохнул?
Лёнчик испытывал к начальнику отделения такую счастливую признательность за его оценку — не солгать.
— А то! — ответил он.
— Голова болеть перестала?
— Перестала, — подтвердил Лёнчик.
— А вообще-то болела? Не бойся, по-честному: все равно скоро выписываться.
Лёнчик не боялся. Ему было стыдно. Он видел, к чему клонит начальник отделения.
— Болела, — сказал он. — Еще как. Ужасно болела.
— А как в госпиталь лег, так и прошла?
— Точно, — признался Лёнчик — словно прыгая в воду с дикой кручи, да еще в неизвестном месте.
Какая неимоверная, какая безумная пауза разверзлась в их разговоре. Лёнчику казалось, он завис в прыжке над водным зеркалом, будто подвешенный на невидимой нити, рано ли, поздно ли начальник отделения перережет ее — и тогда или спасительная глубина, или вдребезги.
— Ладно, долеживай, — произнес наконец начальник отделения. — Дней пять тебя еще подержать смогу, а больше не выйдет. Дотянешь до конца службы?
Водная гладь мгновенно приблизилась, взорвалась фонтаном брызг, принимая Лёнчика в себя, блаженная глубина погасила удар — и вытолкнула наверх, к свету.
— Буду стараться, — сказал он.
— Постарайся, — как посоветовал начальник отделения. — Но если уж станет невмоготу — пойдешь в санчасть и снова сюда. В заключении у тебя будет написано, что в случае рецидива — повторная госпитализация, придешь к ним — не посмеют не направить.
— Спасибо, — поблагодарил Лёнчик, на самом деле еще не в состоянии по-настоящему оценить слова начальника отделения.
— Лет через пять-шесть, — делая шаг от поста, проговорил начальник отделения, — буду смотреть в магазинах твою книжку.
Он продержал Лёнчика в госпитале, как обещал, еще пять дней, Лёнчик ехал к себе в часть в полной уверенности, что месяц-другой — и снова окажется здесь, но возвращаться в госпиталь не понадобилось.
Он пролежал в нем почти месяц, двадцать девять дней, и за эти двадцать девять дней в части произошли события, которые всё изменили. Командир части, красавец подполковник, о котором говорили, что через год-два его заберут работать в округ на полковничью должность, заместителем начальника отдела, вернувшись после двухдневной охоты в компании начальника этого самого отдела, где ему прочили должность зама, не поспав, сел за руль своего «Запорожца» и повез в аэропорт улетающую на южный курорт красавицу-жену. А возвращаясь из аэропорта, заснул за рулем, съехал на встречную полосу и на полной скорости врезался в грузовой ЗИЛ. Вместо него командиром части теперь был майор Портнов. Пока и. о., но ротой он уже больше не занимался, и всем в ожидании нового командира роты заправлял замполит капитан Правдин. Ему самому до Лёнчика не было никакого дела, и Кутнер тоже перестал донимать Лёнчика всякими мелкими придирками. У Лёнчика с его сержантским званием да не обремененного никакими командирскими заботами, настала жизнь, о которой только мечтать: ходил на боевые дежурства и в наряды — и будто над ним не было никакого начальства. Он теперь мог бы встать в строй с недельной давности подворотничком и не чищенными сапогами — ему бы никто на это не указал.
Но только он жил словно в вакууме. Прервал отношения со всеми, ни с кем не дружил. Совсем разошелся с Жунасом, не показывал ему стихов, ответно и Альгис не лез со своими рассказиками. И с Жёлудевым тоже отдалились друг от друга. За время, что Лёнчик провел в госпитале, Жёлудев сдружился с Кутнером, всячески выказывал ему свое почтение, пожалуй, и заискивал, — знаться с таким Митяем совсем не хотелось. Спасенный Лёнчиком от дисбата Афанасьев, заметив его одинокость, попытался прибиться к нему, — Лёнчик не поощрил его попыток. Афанасьев был ему не интересен, не чувствовал он ничего общего между ними.
В начале лета Портнов а назначили уже полноправным командиром части. Вскоре на его место переводом из другой части пришел молодой капитан, тут же принявшийся оправдывать поговорку про новую метлу, но на тех, кто дослуживал третий год, метла его не покушалась, и Лёнчик как входивший в эту группу был ему безразличен. Ровно месяц спустя после приказа министра обороны об увольнении в запас военнослужащих срочной службы, выслуживших свой срок, 3 октября, Лёнчик стоял перед КПП в неровной шеренге уходящих на гражданку, и начальник штаба зачитывал приказ по части об увольнении следующих военнослужащих… Он дошел до фамилии Лёнчика, произнес ее — и Лёнчика окатило горячим чувством, будто он может сейчас взлететь. Обманное, конечно, было чувство, не взлететь — сколько ни маши руками, но там, внутри себя, он так и взмыл в небо.
