— Надо подумать, — говорит она. — Так, чтобы это было интересно нам обоим. Лично я предпочла бы Латинскую Америку. Аргентину, Бразилию… Никогда не была в Латинской Америке. Только не в группе. Индивидуальным порядком. Что думаешь по этому поводу?
Я не думаю по этому поводу ничего. Лично я после того, как железный занавес прогромыхал замками, не съездил даже в какие-нибудь Египет-Турцию.
— Предложение замечательное, — отвечаю я тем не менее. И как я могу ответить еще? — Только у меня нет заграничного паспорта.
— Как, вообще? — потрясенно восклицает она.
— Нет, как… — я понимаю, что совершил прокол, выставив себя перед нею каким-то уродом. — Закончился срок, нужно делать новый, — нахожусь я, как исправить положение.
— Так делай! — снова восклицает она.
— Да, займусь.
Я все не могу прийти в себя. Мне нужно не просто переварить это предложение, но и оценить, насколько оно для меня реально. Не сказать что я вычерпал свой счет до дна, но ведро уже корябает по этому самому дну. С запасом на всех репетиторов младшего сына до самого поступления в университет, с хвостиком (хвостищем!) на возможную взятку, его матери на будущую поправку нервов, дочери на ее юную жизнь, чтоб было на что попить кофе в «кофе хаузах» и хотя бы немного освежить к лету свой гардероб, дабы не комплексовать перед подругами в прошлогоднем, старшему сыну к тому, что он должен, еще два раза по столько, потому что иначе капец, кранты, опять все повернулось не так, едва не капитальный ремонт моего корыта (наверное, уж проще было купить новое), оплата выставленного издательством счета за выпуск стихотворного сборника, в чем я себе также не смог отказать, ублажение Евдокии с походами по всяким злачным местам вроде казино, из которых не знаю кто выходит с выигрышем, да пять штук зеленых Гремучиной за красивые глаза — как тут было не заскрести по дну. И почему-то решил, что сама Балерунья удовлетворится одним жалким кольцом с бриллиантом.
— Или ты уже истрепал весь веник? — смотрит она на меня с улыбкой ехидной проницательности.
— Не так чтобы совсем истрепал, но особо не пометешь, — отвечаю я. — Давай отодвинем твое предложение до полного расчета со мной. И я как раз сделаю паспорт.
Улыбка ехидной проницательности некоторое время еще не оставляет ее губ, но постепенно гаснет, она отнимает раскинутые крыльями бабочки руки от затылка и, подобрав ноги, принимает на стуле вертикальное положение.
— Твоя Лиз согласна, — говорит она. — Тем более, как я понимаю, этот расчет не за горами.
Ах, Боже ты мой, что она за прелесть, моя Лиз. Если б еще она не была гетерой. Но тогда бы она уже была не она.
Я собираю разбросанные по столу листы анкет, убираю в папку, а Балерунья, взглянув на часы, встает. Взгляд ее на часы — не утайкой, напротив, демонстративно откровенный. Сегодня пещера с сокровищами для Али-Бабы по имени Лёнчик Поспелов, сколько он ни вопи «Сезам, откройся», закрыта. Сегодня права на сокровища у другого Али-Бабы.
От всех богатств мне достается лишь скорый поцелуй на прощание. Сопровожденный ее быстрым порхающим смешком:
— Не забывай свою бедную Лизу!
Машину мне нынче удалось припарковать почти у ее дома. А и славно же смотрится мое корыто среди вальяжного блеска «тойот», «мерседесов» и «ауди». Подходя к нему и сравнивая со стоящими рядом респектабельными бегемотами, я испытываю почти физическое наслаждение: вот вам, сытая буржуазная сволочь, мое демократическое средство передвижения в соседство, терпите меня, миритесь со мной, а то вы думаете, кроме вас, больше никого нет на свете, во всяком случае, никто не имеет права быть рядом с вами, вы не желаете слышать иных голосов, кроме ваших, обонять чужих запахов. «Скромное очарование буржуазии!» Нет в вас никакого очарования, ни скромного, ни скрытого, ни открытого, гробы повапленные!
Погода стоит — ну Европа, Европа, ни снежинки на земле, двенадцать градусов тепла, хотя всего лишь двадцатое марта, совершенно апрельская погода для Московии. Похоже, цитадель демократии и в самом деле, не сумев переместить на наши просторы свое общественное устройство, решила подсластить пилюлю, пожертвовав климатом. Прежде чем сесть в машину, с минуту я стою у открытой дверцы, наслаждаясь теплым воздухом европейской весны. Что говорить, вот только так, в сравнении, столь неожиданно дарованном природой, и поймешь, как излишне долга наша зима.
Мобильный звонит — севши за руль и захлопнув дверцу, я не успеваю повернуть ключ зажигания. Доставая телефон, я уверен, что это не кто другой, как моя радость. Но беглый взгляд на дисплей ввергает меня в ступор: это Савёл! С того вечера, когда за мной закрылись раздвижные автоматические ворота его загородного дома, мы с ним не только не виделись, но и ни разу не говорили по телефону, и я ничего не слышал о нем. С четверть минуты я сижу, тупо глядя на светящийся дисплей с именем Савёла, и не отзываюсь на звонок. Втайне я надеюсь, что Савёлу надоест слушать жалящие длинные сигналы у себя в трубке, и он даст отбой. Но его имя на дисплее горит и горит, не желая исчезать, и я принимаю звонок. Если Савёл так упорен, он позвонит и еще раз, и еще — сорок тысяч раз, он подкараулит меня около двери квартиры, достанет в любом случае.
— Слушаю, — говорю я сухо.
— Привет, наконец-то! — звучит в трубке со свойским дружелюбием голос Савёла — так, словно мы с ним разговаривали только вчера. — Куда ты засовываешь свой мобильный? Я думал уже разыскивать тебя через Интерпол.
Голос его звучит не просто со свойским дружелюбием, а и с бархатной нежностью.
— Я что, преступник, чтоб меня разыскивать через Интерпол? — говорю я, с такой оборонительной интонацией — ну прямо неприступная линия Мажино перед Савёлом.
Ясно, что ему что-то нужно от меня, но что?
Впрочем, Савёл недолго заставляет меня теряться в догадках.
— Леня, нас зовут выступить. В одно очень приличное место. Мы попоем-поиграем, ты стихи свои почитаешь. Какие хочешь, полный карт-бланш. Гонорар — лучше не бывает.
Мое желание послать Савёла туда, куда русский человек посылает своих обидчиков, нестерпимо, но волшебное слово «гонорар» действует гипнотически.
— «Лучше не бывает» — что это значит в денежном выражении?
— Две штуки американскими.
Ого! Деньги к деньгам — мудрость, которая кажется глупостью, пока не убедишься в верности этих слов на собственном опыте. Еще совсем недавно, когда я считал каждый рубль в кармане, для меня это был бы фантастический гонорар. Две тысячи долларов за то, чтобы прочесть десяток своих стихов! Но если Савёл говорит «две», на самом деле там выделено по меньшей мере втрое больше.
— Пять, — говорю я с твердостью, чего еще три месяца назад не посмел бы себе позволить. Легко рисковать, когда нет страха потерять.
Мы сходимся на трех с половиной. Подняться до четырех у меня не хватает умения.
Закончив разговор, я некоторое время сижу, не поворачивая ключа зажигания. Что значит это приглашение Савёла? Очень нужен автор текстов на выступлении музыкальной группы. Последнее лицо, автор текстов, присутствие его на сцене лучше всего в бесплотном виде. Чтобы согласиться отколоть мне три с половиной штуки баксов от профита — это Савёлу надо иметь какие-то просто сногсшибательные причины.
