Рядом все так же текла жизнь, ничего не нарушилось — с такой же скоростью бежало время, такими же траекториями ходили люди, прохожие, в двух метрах от чужого горя.
— Что ты там так долго копаешься? — рявкнул сопящий мужчина на своего сына.
— Задумался на минутку… Пап, а почему птицы улетают от нас?
— Им холодно!
— Мне тоже холодно!
— Будешь долго копаться — вымрешь, как мамонт.
Холод — вот он, убийца, от морозца на сердце есть только одно лекарство — воспоминания.
Строгий отец взял сына за верх серого пальто и потащил в машину, кряхтя себе под нос, сплевывая накопившуюся за гнев слюну вправо и жалобно потирая отросшую щетину левой рукой.
Вот он — мужчина «Мальборо». Добродушный такой — подавленный властью матери, отсутствием отца, неумением строить семью и быт, он пытается вырастить сына. Забивая молотком в грязный асфальт. Какие прекрасные птицы!
Какие долгие пути молчания, когда каждое утро просыпаешься и ищешь, ищешь слова, трешь камнем о камень в надежде получить огонь, а пальцы на ногах, промокшие в слезах, замерзают, и вот — ты уже не больше, чем мамонт под покровом льда. Чудесные были мамонты, наверное, потому что были. Чудесная Настина семья.
А моя существует. Формально. Есть ничего не стоящие факты: регистрация брака, свидетельство, прописки и телефонные номера в базе МГТС.
Но я не помню совместных завтраков и пледов — вместо мамы меня кормили соседние рестораны, а папа с годами все больше походил на банкомат. Он считал, что безграничная свобода скорее сделает из меня человека, чем тепло и забота. Такие глупости его органайзер не предусматривал.
А за мной с самого детства следит холод. Ему нравится наблюдать.
И тихо посмеиваться. Во власти отчуждения. Под натиском промозглых ветров.
* * *
Я сидела дома у Насти и периодически вызывала скорую для ее матери. Тетя Элла была самой нежной и заботливой женщиной на земле, из-за таких хотелось создавать семью. С их квартирой у меня всегда была фатальная совместимость — засыпая в тепле, я просыпалась в добре. Это был идеальный дом, но, похоже, нет ничего идеального в этом мире.
Оказалось, основной причиной разборок была сумма тысячи в две долларов, на которую спорили юные правонарушители, воруя ежедневно по несколько купюр из сейфа. Говорят, свобода — это деньги. Это очередная гнусная ложь.
Леша, Настин брат, должен был по условиям спора пронести в ночной клуб настоящую гранату, но заменил ее муляжом и должен был расплатиться. Он решил отстаивать свою правоту, говоря о том, что «настоящая она была или нет — секьюрити так бы сразу не разобрались, однако он прошел». Когда после третьего предупреждения он не изменил точку зрения, они взяли Алину, его девушку, учащуюся в восьмом классе, и выкинули за тридцать километров от МКАДа без туфель и телефона, она изрезала ноги в кровь. Пьяные менты приняли Алину за проститутку, лапали полночи на заднем сиденье, дочь депутата Государственной Думы. Настин брат, воспитанный в высшем понимании рыцарства, пошел просить помощи у отца, но тот не понял всю серьезность ситуации, посмеялся и шутки ради поехал играть в войну. Такие теперь игры.
А еще Алина выходила на переменах нюхать кокаин.
Вот она — дорога из Барби в шлюхи.
Мне стало жалко всех сразу, но больше всего тетю Эллу, винившую себя в том, что не смогла воспитать сына. Теперь это было неважно.
Уныло пришел следующий день, за ним еще один и так по календарю, не в силах перепрыгнуть ни одного числа.
Fuck’ты & fuck’и
Проверка баланса показала, что надо ставить крест на разговорах с прямыми номерами, ночных переписках, которыми я сильно увлеклась, заболев после похорон.
Два закрытых гроба несли по Ваганьковскому кладбищу, кажется, это был очередной отголосок девяностых годов или новая волна двухтысячных. Десять лет назад все боролись за свободу предпринимательства и слова, отменяли цензуру и экстренно приватизировали все что ни попадя, прерываясь на отпевание старых друзей, и сочиняли странные анекдоты:
«Заходит бандит на отпевание брата. Выходит из церкви и говорит окружающим:
„Рубаха у него, конечно, нечто — золота несколько килограммов, крест — такого даже у Михалыча не было, одно непонятно — чего у него из барсетки дым идет?“»
А мы были маленькие и привыкшие к отстрелу банкиров в девяностые. Прошло время — и мы начали говорить о том, что живем в свободной стране. Но если доступ детей к оружию и деньгам и есть та самая свобода, то о чем мы говорим? Многие даже на похоронах осуждали действия погибших, но никто из них, похоже, так и не понял, что мы до сих пор расплачиваемся за свободу, которую так жаждали наши родители, держась за руки и шагая кругами около Белого дома.
А тем временем в Москве лили дожди. И в подъездах кирпичных домов пахло сыростью, а в квартирах висели топоры воспоминаний, раскалывающие привычную жизнь. А что такое воспоминания? Это ветер, его порывы, стремящиеся в объятия настоящему, озноб, стихия, страстно вовлекающая вглубь себя, шепот небес, качающий необузданные зимним холодом деревья, и повод поиграть с прошлым в салки-догонялки.
Каждое воскресенье я училась рисовать — у меня в институте надо было выбрать факультатив. Линду я сюда привела за компанию: она учится на дизайнера — а значит, будет за меня протушевывать академию и царапать карандашом 2B эскизы. Занимались мы у достаточно известной художницы Киры Макеевой, которая с завидным постоянством выставлялась в ЦДХ и Новом Манеже. Кира жила в переулках Арбата, как положено художникам, в Староконюшенном переулке, как подобает светским львицам, и на пятом этаже, как и я. Мы сидели в огромной комнате с белым ламинатом и руками в оранжевых перчатках выводили на холстах прикосновения. Из окна неровно падал свет, ломаясь от матерчатых и многогранных, как вишневая слойка, штор. Вдруг Линда нарушила эту тишину…
— А сколько вам лет?
— Во-первых, тебе, а во-вторых, тридцать три, — ответила Кира на нескромный вопрос Линды.
— А сколько из них вы рисуете?
— Несколько. Была у меня одна странная встреча, после которой захотелось выразиться цветовой гаммой.
Я смотрела на Киру и видела в ней железную выдержку, казалось, ни одна эмоция не может поколебать ее аристократичной стати. Ни слезы, ни улыбки, сильно оголяющей зубы, ни даже серьезного ругательства. А еще она стряхивала пепел в подсвечники:
— …Знаете, что самое обидное? Что работы больного или мертвого художника поднимаются в цене… А памятник при жизни ставят только за очень большие деньги. Потому как пока ты жив — ты можешь объяснить свои работы. А творчество не терпит объяснений.
Я нарисовала любимое число и пару закорючек, спрыснув серебристым ядом из баллона алкидных смол.
— А еще мы сегодня пораньше закончим. Вы меня простите, у меня разговор серьезный намечается. Бывший муж есть бывший муж.
