И почему-то позвонил Романович.
— Здорово.
— А вдруг я больна?
— Сифилисом?
— Разве что… Тебя, кстати, это тоже касается.
Смешно. Не очень.
— А не хочешь ли ты со мной встретиться сегодня? Скажем, в «Библиотеке».
— Ты же не читаешь книжки?
— Это нет?
— Нет. Да.
Я сама не поняла, с каким утверждением был мой ответ, но, судя по интонации, положительным.
— Во сколько ты сможешь там быть?
— Через два часа…
— Давай.
— Даю.
— Да ладно?
— Только тсс. Об это никому. Ни при каких условиях.
И почему все так? Почему горит тополиный пух??? Почему его поджигают маленькие мальчики, кидая спички в белое покрывало июньской земли? И почему в воздухе эта странная духота? Казалось, все замерли в самом стрессовом месяце, когда еще много машин, экзаменов, сессий, нервов, пустоты от закончившегося года и еще не сделанных виз. В июне все хотят убежать.
Я набрала номер квартиры Карины на домофоне. Ее голос дал ответ коннекта:
— Карин, это Маша! Поговорить надо!
Дверь получила указания сверху, и мне дали green light, а точнее, полный доступ к территории подъезда. Я поднялась на второй этаж и не стала проходить в квартиру. Там воспоминания, которые уже ничего не значат, которые сделались скупыми и пустыми, просто кадры — фотографии неизвестного мастера, а точнее лживый фотомонтаж.
Мы сели на грязные ступеньки лестницы.
— Карин, вот сейчас только без всякого лживого говна, скажи — ты давно знаешь Макса? Ты пойми — я все равно узнаю правду, но тебя я знаю десять лет! Десять сраных лет я ловила лапшу ушами!
Я сдерживалась, чтобы не затеять драку, хоть и была на десятисантиметровой шпильке.
Она достала из кармана плюшки, завернутые в пленку из-под сыра.
— Хочешь? — спросила она и прилепила первые крупицы к раскуренной сигарете.
— Нет. Карин, ответь!
— Мы познакомились после того, как с Кирой вышли из «Клиники Маршака».
— Вы с ним спали?
— Раз пять в общей сложности.
— И Кира об этом узнала.
— Какая разница?
— А разница такая, что ты меня втянула в эту историю, вот в чем разница.
— Ты сама вляпалась. Изначально тебе просто хотели доверить написание.
— Ты же знаешь, что сознательно я бы на это не пошла. А Гарнидзе? Как ты с ней начала общаться?
— Хочешь верь, хочешь нет, но Таню я впервые видела в тот день, она расспрашивала о тебе, ничего больше.
— Все! Все! Хватит с меня этого.
— Стой, да ты ничего не понимаешь, напридумывала себе бог знает что.
Напридумывала. Да, я правда все придумала, что Макс и вправду мной увлекся, поверила в силу Романовича, который сбегает от одной юбки к другой, в сестру с нашим кровным родством, пусть и возникшим искусственным путем. А ведь мы в детстве резали друг другу руки в надежде на вечную дружбу, сливая наши раны воедино. Наверное, любые человеческие отношения — это иллюзия, она исчезает, когда мы перестаем верить, именно поэтому люди печатями заверяют браки, делают одинаковые татуировки, прописываются на одной жилплощади.
И они правы. Когда некогда близкая им персона обвинит их в том, что они все придумали, будет простой выход — открыть паспорт, показать нужную страницу с печатью и грубым голосом ответить «Съела?».
А у меня цифра 7 на иврите, пара закорючек и отношения, которых не было.
Я выбежала из подъезда, ударившись локтем о тяжело открывающуюся дверь. Все так же горел тополиный пух — он был и во мне, между ресниц, забивался в ноздри, прилипал к губам, забирался в сумку и щели между створками панели телефона.
Лишь одна фраза могла охарактеризовать мое состояние — «тотальное безверие». Я начинала сомневаться, что по этой планете ходит такой персонаж, как Романович, и кто я, чтобы потреблять лживый московский кислород?
Я поймала машину до «Библиотеки», остановился старый «Мерседес» с индусом за рулем, грубым и жестоким, как этот мир. Он не говорил по-русски, а это значило, что самое время набрать номер Макса. И будь что будет.
— Вот скажи, Карине ты тоже говорил, что любишь? Ты всем так говорил?
— Истерику прекрати!
— Я не прекращу истерику! Я не буду ничего писать! Я готова молчать, но писать я не буду. Понимаешь?
— Ты что, опять нанюхалась?
— Да, только что с Кариной пару дорожек умяли, а потом по таблеточкам. Не ты ли меня этому учил? Жизни учил? Доволен? Хорошая ученица?
— Прекрати истерику, я считаю до трех. Раз, два…
Я выключила телефон.
Индус посмотрел на меня с осуждением. Да кто мы такие, чтобы друг друга осуждать, с утра до ночи мы кидаемся фразами «ты не прав», «как ты мерзко поступил» и простыми, вроде «дура» и «дурак», чтобы потом они рикошетом вернулись к нам. А Господь Бог или Судьба, наверное, сидя там наверху, смеются, готовясь представить нас Страшному Суду и решить, куда же — в ад или рай? А что же такое жизнь? Попытка найти себя, чтобы этого себя представить суду? На этом суде нет места адвокатам и оправданиям, нет потных, влажных, но родных рук — нет ничего привычного. Только факты. И написав своими руками чужие, божественные, возможно, слова, мы всего лишь тестируем качества, а Он отправляет их в нужную категорию людских пороков.
А ты? Ты перестаешь существовать — и снова возвращаешься в безвкусную плазму Судьбы, а кто-то неведомый, похожий на тебя, начинает свой путь — вечная матрица человеческого бытия.
Почему-то, когда я приезжаю раньше времени, нет человека, готового это оценить. Зато есть Романович. Правда, он не ценит. Не дорос еще.
Любой человек рано или поздно задумывается о том, как пройдет его «последний раз» с кем-то. Ведь это то, что останется после тебя, это самая яркая черта, которая подводится под отношениями, которые иногда бывают длиною в жизнь или что-то возле того. И вспоминается все: запахи, одежда, вкус слов, соль фраз, сладкие минуты молчания, процеженный ненужными фразами час времени. И сегодня для него последний раз — сказать, что уезжает. А для меня последний шанс промолчать или что-то понять. Когда остается последний час, хочется сделать его каким-то нежным, хотя ты знаешь, что самое лучшее — это как всегда. И никогда больше.
Он вошел, надушенный Armani и с диском в руке. Это и был его последний раз. Не знаю почему, но я была уверена, что там и есть рассказ, который он стер, и, может быть, даже больше, какое-нибудь откровение, что-то такое, что многое перевернет. И заставит заплакать или засмеяться. Когда ты подводишь черту, на кону остается вся жизнь. И больше всего на свете захотелось закричать: «Черт с ним, с тем, что там и чего там нет. Черт со всем, потому как Бога рядом с нами точно нет».
