— Очередной автор, которого мне надо прочесть.
— Или не надо.
Она потерла свои усталые глаза, изможденный рот. Как бы то ни было, она была счастлива, что все так вышло.
— У тебя просто золотые руки, — сказал она, вновь начиная хихикать.
Ричард вновь зашагал по комнате.
— Попробуй не смеяться, а? Постарайся.
— Ричард, это наше время. У нас есть пара дней, и мы либо используем их, либо нет. Они все равно вскоре кончатся.
— Я ошибся, — сказал он. — Я не подумал. Мне надо было уехать вчера утром.
— Да, я была бы почти рада, если бы так и сделал. Но часть меня — очень важная часть — была бы опечалена.
— Ты мне нравишься, — сказал он. — И мне хорошо с тобой. И я счастлив, что Уолтер с тобой, — ты именно такой человек. Я думал, что могу задержаться на пару дней. Но это была ошибка.
— Добро пожаловать в мой мир. Мир ошибок.
— Я же не знал, что ты ходишь во сне.
Она расхохоталась:
— Отличная была идея, а?
— Господи, да заткнись ты. Бесит.
— А мне плевать. Что ты мне сделаешь? Взбесишься еще больше и уйдешь.
Он взглянул на нее, улыбнулся — и комнату осветило солнце (в переносном смысле). Он все-таки был очень хорош собой.
— Ты мне действительно нравишься, — сказал он. — Очень. И всегда нравилась.
— Взаимно.
— Я хотел, чтобы ты была счастлива. Понимаешь? Я думал, что ты достойна Уолтера.
— И потому ты ушел той ночью в Чикаго.
— В Нью-Йорке ничего не вышло бы. Все бы плохо кончилось.
— Ну, если ты так считаешь.
— Да, я так считаю.
Патти кивнула.
— Так ты хотел переспать со мной тогда.
— Да. Очень. Но не просто переспать. Говорить с тобой. Слушать тебя. Вот в чем разница.
— Хм, приятно слышать. Вычеркну это из своего списка переживаний двадцатилетней давности.
Ричард зажег очередную сигарету, и они посидели в молчании, разделяемые дешевым старым восточным ковром Дороти. Деревья вздыхали — это напоминала о себе осень, никогда не покидающая северной Миннесоты.
— Тяжело, — сказала Патти наконец.
— Да.
— Тяжелее, чем я думала.
— Да.
— Лучше бы я не ходила во сне.
— Да.
Она заплакала, думая о Уолтере. За эти годы они так редко разлучались, что у нее ни разу не было шанса соскучиться по нему и вновь оценить его — так, как она скучала по нему и ценила его теперь. Так началось ужасное смятение сердца, от которого автор страдает до сих пор. Суть проблемы была ясна уже тогда, на Безымянном озере, в застывшем пасмурном свете. Она влюбилась в единственного человека на земле, который любил и берег Уолтера так же, как она сама; любой другой попытался бы настроить ее против него. Еще тяжелее было думать об ответственности, которую она ощущала за Ричарда: Уолтер был всем в его жизни, и его преданность Уолтеру была одной из немногих вещей помимо музыки, которые делали его человеком. И все это она поставила под угрозу, ослепленная сном и эгоизмом. Она воспользовалась Ричардом — сложным и уязвимым человеком, который тем не менее пытался навести хоть какой-то порядок в своей жизни. И она плакала о Ричарде, но даже больше о Уолтере и о себе, несчастной и запутавшейся.
— Плакать полезно, — сказал Ричард. — Хотя я не пробовал.
— Начав, сложно остановиться, — всхлипнула Патти. Вдруг ей стало холодно и дурно. Она обняла широкие теплые плечи Ричарда, они легли на восточный ковер, и так прошел этот серый день.
Всего три раза. Раз, два, три. Один раз во сне, второй — яростно, а третий — по полной программе. Три: жалкое маленькое число. В свои сорок с лишним лет автор провела немало времени за подсчетами, но больше трех у нее никогда не получалось. Вместе они решили, что ему лучше уехать. Усталые, удрученные, они быстро решили, что ему лучше уехать прямо сейчас, пока они не увязли по уши, а потом они по отдельности подумают и примут трезвое, взвешенное решение, и если оно окажется отрицательным, им будет гораздо больнее вдвоем, чем поодиночке.
Приняв это решение, Патти встала и с изумлением обнаружила, что веранда и деревья вымокли. Дождь был таким легким, что она не слышала стука капель по крыше, таким мелким, что не стекал по водосточной трубе. Она натянула красную линялую футболку и спросила Ричарда, можно ли оставить ее себе.
— Зачем тебе?
— Она пахнет тобой.
— Это чаще считают недостатком.
— Мне просто хочется, чтобы у меня было что-нибудь твое.
— Ладно. Надеюсь, что у тебя останется только майка.
— Мне сорок два, — сказала она. — Чтобы забеременеть, мне понадобится двадцать тысяч долларов. Прости, что обломала.
— Я горжусь отсутствием отпрысков. Не подведи.
— Один из немногих плюсов того, что нам уже не двадцать один. Должны ведь быть какие-то плюсы?
И так далее. Все было очень славно и дружелюбно, и она вдруг сказала, что у него нет никаких предлогов, чтобы отказаться от пары песен. Он достал банджо и принялся перебирать струны, пока она делала сэндвичи и заворачивала их в фольгу.
— Может, останешься на ночь и поедешь с утра? — спросила она.
Он улыбнулся, как бы отказываясь удостаивать ответом подобный вопрос.
— Серьезно, — сказала она. — Идет дождь, скоро стемнеет.
— Без шансов, — ответил он. — Прости. Тебе нельзя доверять. Придется тебе с этим жить.
— Ха-ха, — сказала она. — Почему ты не поешь? Я хочу тебя послушать.
Чтобы угодить ей, он спел «Тенистую рощу». Вопреки всем ожиданиям, Ричард отлично пел, а размеры его грудной клетки позволили бы ему сдуть весь дом.
— Ясно, — сказала Патти, когда он допел. — Так мне ничуть не легче.
Но если уж музыкант взялся за свое любимое дело, его сложно уговорить остановиться. Ричард настроил гитару и спел три песни в стиле кантри — «Ореховый сюрприз» позже записал их для своего альбома «Безымянное озеро». Большинство текстов представляли собой бессвязный набор слов и впоследствии были заменены, но Патти так трогало и восхищало пение Ричарда, особенно в ее любимом стиле кантри, что в середине третьей песни она закричала:
— Хватит! Остановись! Пожалуйста! Хватит! Остановись! Пожалуйста!
Но он продолжал петь, не обращая на нее ни малейшего внимания, и она вдруг почувствовала себя такой одинокой и заброшенной, что разразилась рыданиями, и под конец он был просто вынужден отложить гитару — было видно, что его ужасно взбесило это вмешательство! — и попытаться, без особого успеха, успокоить плачущую Патти.
