— Мой первый акт неповиновения, — сказал Уолтер.
— Сколько тебе было? — спросила Патти.
— Не знаю. Десять, наверное. У младшего брата была ужасная астма.
Снаружи шел ливень. Дороти уснула в своей комнате, но Уолтера и Патти по-прежнему снедала похоть. Он показал ей «комнату отдыха», устроенную его отцом, — на стене висело чучело судака впечатляющих размеров — и фанерно-березовую барную стойку, которую они построили вместе с отцом. Пока Джина не положили в больницу, он простаивал за этой стойкой целыми днями, дымя сигаретой и выпивая в ожидании, пока его друзья закончат работу и дадут подзаработать ему.
— Это я, — сказал Уолтер. — Здесь я вырос.
— Хорошо, что ты здесь вырос.
— Не очень понимаю, о чем ты, но ладно.
— Я просто так тобой восхищаюсь.
— Это хорошо. Наверное. — Он подошел к панели с ключами. — Как тебе комната 21?
— Хорошая комната?
— Примерно такая же, как и все остальные.
— Мне как раз двадцать один. Так что отлично.
Комната 21 состояла из потертых и полинявших поверхностей, которые, вместо того чтобы отремонтировать, на протяжении десятилетий подвергали бурной эксплуатации. Сырость была заметна, но не слишком. Кровати были низкими и не особенно широкими.
— Можешь не оставаться, если не хочешь, — сказал Уолтер, ставя ее сумку. — Утром я могу отвезти тебя на станцию.
— Нет! Все в порядке. Я не отдыхать приехала. Просто хотела увидеть тебя и помочь тебе.
— Хорошо. Я просто боюсь, что не тот, кто тебе нужен.
— Так не бойся.
— Но все же меня это беспокоит.
Она заставила его лечь и постаралась успокоить его своим телом. Вскоре, однако, в нем опять забурлило беспокойство. Он сел и спросил, зачем она поехала с Ричардом. Она надеялась, что он не задаст этот вопрос.
— Не знаю, — ответила Патти. — Наверное, хотела узнать, каково это — путешествовать на машине.
— Хм.
— Мне надо было кое-что узнать. Это все, что я могу сказать. Я хотела кое-что выяснить. И я все выяснила и приехала сюда.
— И что ты выяснила?
— Я выяснила, где хочу быть и с кем.
— Быстро тебе это удалось.
— Это была ошибка, — сказала она. — Он умеет так смотреть на человека, ну ты знаешь как. Человеку требуется время, чтобы понять, что истинно, а что — нет. Не вини меня за это.
— Меня просто удивляет, что ты так быстро все поняла.
Ей захотелось плакать, и она не стала сдерживаться, и Уолтер тут же проявил все свои утешающие способности.
— Он был со мной груб, — сказала она сквозь слезы. — А ты — полная ему противоположность. А мне так нужна сейчас эта противоположность. Будь со мной ласков, пожалуйста.
— Буду, буду, — сказал он, гладя ее по голове.
— Клянусь, ты не пожалеешь.
Автор с сожалением вынужден признать, что это были ее точные слова.
Дальше произошло то, что также запомнилось автору: ярость, с которой Уолтер схватил ее за плечи, опрокинул на кровать и навалился сверху, оказавшись между ее ног. На лице его было совершенно незнакомое выражение: это была ярость, и ярость была им. Как будто занавес внезапно поднялся, показав нечто мужественное и прекрасное.
— Дело не в тебе! — прорычал он. — Ты понимаешь? Я люблю тебя. Всю. Абсолютно всю. С первой минуты нашего знакомства. Понимаешь?
— Да, — сказала она. — То есть спасибо. Я догадывалась, но все равно, приятно слышать.
Он, однако, не закончил.
— Ты понимаешь, что у меня… — он замялся, — проблемы? С Ричардом. У меня проблемы.
— Какие?
— Я ему не доверяю. Я люблю его, но не доверяю ему.
— О боже, — сказала Патти. — Можешь ему доверять. Он тоже тебя любит. И очень о тебе заботится.
— Не всегда.
— Со мной было так. Ты хотя бы знаешь, как он тобой восхищается?
Уолтер свирепо уставился на нее:
— Тогда зачем ты с ним поехала? Почему он был с тобой в Чикаго? Какого хрена? Я не понимаю!
Слыша от него слово «хрен» и видя, в каком он ужасе от собственной ярости, она вновь заплакала.
— Боже, пожалуйста, боже, пожалуйста, боже. Я здесь. Ясно? Я здесь, с тобой! В Чикаго ничего не было! Абсолютно ничего.
Она плотнее прижалась к нему бедрами. Но вместо того, чтобы коснуться ее груди или стянуть с нее джинсы, как это, разумеется, сделал бы Ричард, он встал и принялся мерить шагами комнату 21.
— Я не уверен, что это правильно, — сказал он. — Потому что я не идиот. У меня есть глаза и уши, я не идиот. Я не знаю, что мне делать.
Было облегчением узнать, что он не заблуждается насчет Ричарда, но она понимала, что исчерпала способы убедить его. Она просто лежала на кровати, слушая дождь, стучащий по крыше, понимая, что этой сцены не было бы, не сядь она в машину с Ричардом, понимая, что заслужила наказание. И все же трудно было не воображать, как все могло бы быть. Все это было предвестьем ночных сцен последующих лет: прекрасная ярость Уолтера тратилась впустую, пока она плакала, он наказывал ее и просил за это прощения, говоря, что они оба устали и уже поздно — в самом деле было так поздно, что скорее рано.
— Я пойду в душ, — сказала она наконец.
Он сидел на другой кровати, спрятав лицо в ладонях.
— Прости, — сказал он. — Дело не в тебе.
— Знаешь что? Мне не то чтобы очень нравится все время это слышать.
— Извини. Веришь ли, я не имел в виду ничего плохого.
— «Извини» тоже нет в этом списке.
Не убирая рук от лица, он спросил, помочь ли ей с ванной.
— Я справлюсь, — сказала она, хотя купаться с зафиксированным и забинтованным коленом, которое не следовало мочить, было непросто. Когда она через полчаса вышла из ванной в пижаме, то обнаружила, что Уолтер за это время, казалось, не шевельнул ни единым мускулом. Она стояла перед ним, глядя на его светлые кудри и узкие плечи.
— Слушай, Уолтер, — сказала она. — Я могу уехать утром, если хочешь. Но сейчас мне надо поспать. Тебе тоже пора спать.
Он кивнул.
— Мне жаль, что я поехала с Ричардом в Чикаго. Это была моя идея, не его. Вини меня, а не его. Но сейчас ты заставляешь меня чувствовать себя довольно дерьмово.
Он кивнул и встал.
— Поцелуешь меня на ночь? — спросила она.
Он поцеловал ее, и это оказалось настолько лучше ссор, что вскоре они забрались под одеяло и выключили свет. За занавесками меркнул дневной свет — на севере в мае солнце встает рано.
