Патти отчаянно зарыдала.
— Извини, — сказала Джойс. — Я неправильно тебя поняла?
— ОН ВЗЯЛ И ИЗНАСИЛОВАЛ МЕНЯ! МОЖЕТ БЫТЬ, Я ДАЖЕ НЕ ПЕРВАЯ!
— Патти, этого ты не можешь знать.
— Я хочу к врачу.
— Слушай, мы уже почти приехали в папин офис. Если у тебя нет серьезных повреждений, может…
— Я и так знаю, что он скажет. Я заранее знаю, что он скажет делать.
— Он поступит наилучшим для тебя образом. Ему порой трудно выражать свои чувства, но он любит тебя больше всего на свете.
Больше всего на свете Патти хотелось поверить, что ее мать говорит правду. Всем своим существом она мечтала в это поверить. Ведь ее отец столько дразнил и высмеивал ее, что это могло бы показаться жестокостью, если бы под этим на самом деле не таилась безграничная любовь. Но ей было уже семнадцать и на самом деле она не была тупой. Она знала, что можно любить больше всего на свете и вместе с тем не так уж и любить, если у тебя много других дел.
В кабинете отца пахло нафталином. Этот кабинет достался ему от заболевшего старшего партнера, и он не стал менять ковры и занавески. Откуда именно исходил запах нафталина, было загадкой.
— Вот ведь мелкий уродец! — воскликнул Рэй, услышав рассказ о преступлении Итана Поста.
— Не такой уж мелкий, увы, — заметила Джойс с сухим смешком.
— Мелкий гадкий уродец, — сказал Рэй. — Выродок.
— Ну что, мы поедем в больницу или в полицию? — спросила Патти.
Ее отец сказал матери позвонить и выяснить, свободен ли доктор Слипперштейн, старый педиатр, состоявший в демократах со времен Рузвельта. Пока Джойс звонила, Рэй спросил Патти, знает ли она, что такое изнасилование.
Патти уставилась на отца.
— Проверяю, знаешь ли ты юридическое определение.
— Он совершил со мной половой акт без моего согласия.
— Ты говорила «нет»?
— «Нет», «не надо», «прекрати». Это было очевидно. Я пыталась царапать и отталкивать его.
— Тогда он просто ничтожное дерьмо.
Она никогда не слышала, чтобы он выражался подобным образом, и ей это было приятно, но как-то абстрактно: слишком это было не похоже на отца.
— Дэйв Слипперштейн говорит, чтобы мы приехали к нему в пять часов, — доложила Джойс. — Он так любит Патти, он бы даже ужин отменил, если бы потребовалось.
— Конечно, — сказала Патти. — Я наверняка первая среди двенадцати тысяч его пациентов.
Затем она рассказала отцу все с начала до конца, а отец объяснил ей, почему тренер Нэйджел была неправа, утверждая, что надо сразу идти в полицию.
— Честер Пост — непростой человек, — говорил он, — но дело в том, что он сделал для округа много хорошего. Учитывая, гм, их позицию, такое обвинение получит широчайшую огласку. Все будут знать, кто их обвиняет. Все. Их проблемы тебя, конечно, не касаются. Но в результате предварительного заседания, самого суда и всей этой шумихи ты практически наверняка пострадаешь больше, чем уже пострадала. Даже если он признает свою вину до суда, даже если он получит условный срок, даже если разглашение информации будет запрещено. Все равно останется протокол заседания.
— Но это ей решать, — вмешалась Джойс.
— Джойс, — Рэй поднял руку, призывая ее умолкнуть. — Посты могут нанять любого адвоката. А когда обвинение предадут гласности, худшее для обвиняемого будет позади. Ему нет нужды форсировать события. На самом деле ему выгодно, чтобы до признания или заседания твоя репутация пострадала как можно сильнее.
Патти кивнула и спросила, как, по мнению отца, ей следует поступить.
— Я сейчас позвоню Честеру, — ответил он. — А ты езжай к доктору Слипперштейну, и пусть он тебя осмотрит.
— И выступит свидетелем.
— Да, при необходимости он может дать показания. Но суда не будет, Патти.
— И ему ничего не будет? И через неделю он сможет все повторить с кем-нибудь еще?
Рэй поднял руки:
— Позволь мне, э-э, позволь мне поговорить с мистером Постом. Ему может прийтись по вкусу идея отсрочки наказания. Испытательный срок, так сказать. Меч, зависший над головой Итана.
— Но это же просто ничто.
— Вообще-то, милая, это довольно много. Это послужит гарантией, что он больше так ни с кем не поступит. И ему придется признать свою вину.
Странно было представлять Итана в оранжевом комбинезоне, сидящим в тюрьме за нанесение ущерба, который существовал только в ее сознании. Ей доводилось участвовать в забегах, от которых все болело гораздо сильнее, чем после изнасилования. После баскетбольного матча, например, она чувствовала себя еще более истерзанной, чем сейчас. К тому же, занимаясь спортом, привыкаешь к касанию чужих рук — тебе массируют сведенную судорогой мышцу, растягивают связки, тебя толкают и пинают во время защиты или борьбы за мяч.
И все же почему-то она физически чувствовала несправедливость. Несправедливость была даже более реальной, чем ее ноющее, дурно пахнущее, потеющее тело. У несправедливости были форма, вес, температура, текстура и очень плохой вкус.
В кабинете доктора Слипперштейна она, как хорошая спортсменка, покорно перенесла обследование. Когда она оделась, он спросил, имела ли она половые сношения до того.
— Нет.
— Я так и думал. А контрацепция? Он предохранялся?
Она кивнула.
— Я тогда и попыталась убежать. Когда увидела, что у него в руках.
— Презерватив.
— Да.
Эти и другие сведения доктор Слипперштейн занес в ее карту. Затем он снял очки.
— Патти, у тебя все будет хорошо. Секс — замечательная штука, и ты будешь наслаждаться им всю жизнь. Но это был не лучший день, да?
Ее сестры и брат были дома. Кто-то из них пытался жонглировать разновеликими отвертками на заднем дворе. Кто-то читал неадаптированного Гиббона. Одна из сестер, питавшаяся исключительно редиской и йогуртом, в очередной раз красила волосы в ванной. Настоящим домом для Патти была заплесневелая, обитая поролоном встроенная скамья в подвале у телевизора. Все эти годы, прошедшие с тех пор, когда Евлалию отпустили, скамья сохраняла слабый запах ее масла для волос. Патти взяла упаковку мороженого с пеканом, устроилась на скамье и, когда мать спросила сверху, будет ли она ужинать, ответила отрицательно.
Выпив мартини и поужинав, отец спустился к ней в тот момент, когда началась «Мэри Тайлер Мур»,
[18]
и предложил прокатиться. В тот период «Мэри Тайлер Мур» была единственным источником знаний о Миннесоте в жизни Патти.
