— Спасибо, детка. Прости меня за это.
Хотя депрессия в последнее время как будто распространилась повсеместно, Джоуи по-прежнему слегка тревожился из-за того, что обе женщины, которые любили его больше всего на свете, страдают душевно. Просто случайность? Или он действительно оказывает пагубное воздействие на женский рассудок? Джоуи решил, что депрессия Конни — это еще одна грань той огромной жизненной силы, которая ему всегда так нравилась в ней. В последний вечер в Сент-Поле, накануне возвращения в Вирджинию, он сидел и наблюдал, как Конни ощупывает кончиками пальцев собственную голову, как будто пытается добиться дополнительных ощущений от мозга. Она сказала, что постоянно плачет, потому что любые неприятные мысли, даже самые безобидные, мучительны для нее — и при этом, как назло, голова занята лишь неприятным. Она потеряла бейсболку с эмблемой Вирджинского университета, которую подарил ей Джоуи; была слишком занята войной с соседкой во время его второго визита в Мортон и даже не спросила, какую оценку он получил за свою большую работу по истории Америки; Кэрол однажды сказала: «Ты будешь больше нравиться молодым людям, если начнешь чаще улыбаться»; одна из маленьких сводных сестер, Сабрина, разрыдалась, когда Конни первый раз взяла ее на руки; она по глупости призналась Патти, что едет в Нью-Йорк повидаться с Джоуи; у нее были месячные накануне его отъезда в колледж; она писала такие глупости на открытках для Джессики в попытке помириться, но та ни разу не ответила; и так далее. Конни погрузилась в темные пучины печали и отвращения к самой себе, и в этих дебрях всякая мелочь обретала гигантские размеры. Джоуи никогда не достигал таких глубин, но депрессия необъяснимым образом привлекла его к Конни. Его даже возбудило то, что она начала рыдать, когда он попытался заняться с нею любовью на прощание. Рыдания перешли в истерику — девушка корчилась, металась и бранила себя. Конни в своем горе достигла опасной черты, она стояла на пороге самоубийства, и Джоуи не спал полночи, пытаясь отвлечь Конни от мыслей о том, какая она мерзкая, раз не может дать ему то, чего он хочет. Это было тяжело и мучительно, но тем не менее следующим вечером, возвращаясь в Нью-Йорк, Джоуи вдруг испугался, что будет, когда таблетки наконец возымеют эффект. Он вспомнил слова матери о том, что антидепрессанты убивают чувства. Конни без океана эмоций — не та Конни, которую он знает и желает.
Тем временем страна продолжала воевать, но война казалась странной — потери были только с одной стороны. Взять Ирак оказалось парой пустяков, точь-в-точь как он и надеялся. Кенни Бартлс присылал ликующие письма, утверждая, что Джоуи должен возглавить хлебопекарную компанию и взяться за дело как можно скорее. Джоуи упорно повторял, что он еще учится и не сможет приняться за работу вплоть до выпускных экзаменов. Джонатан, впрочем, был мрачнее обычного. Он думал только об иракских древностях, украденных мародерами из Национального музея.
— Небольшая оплошка, — сказал Джоуи. — Такое бывает, увы. Ты просто не хочешь признать, что все в целом идет хорошо.
— Признаю, когда найдут плутоний и ракеты, заряженные оспой, — ответил Джонатан. — Но их никогда не найдут, потому что все это чушь, чушь собачья, а люди, которые начали войну, — просто идиоты.
— Дубина, все говорят, что в Ираке есть оружие массового поражения. Даже «Нью-йоркер» об этом пишет. Папа даже хочет отказаться от подписки, так его это бесит. Мой папа, великий специалист по внешней политике.
— На сколько поспорим, что твой отец прав?
— Не знаю. На сто долларов.
— Договорились. — Джонатан протянул руку. — Сто баксов за то, что они не найдут никакого оружия до конца года.
Джоуи принял пари, а затем заволновался, что Джонатан прав. Не то чтобы он жалел ста долларов; у Кенни Бартлса ему предстояло зарабатывать восемь штук в месяц. Но Джонатан, помешанный на политических новостях, был настолько уверен в своей правоте, что Джоуи задумался: возможно, он каким-то образом упустил суть дела в разговорах со своими шефами из исследовательского центра и Кенни; не заметил, что они иронически подмигивают, когда говорят о причинах вторжения в Ирак, отличных от собственного или корпоративного обогащения. С точки зрения Джоуи, у исследовательского центра действительно имелись скрытые мотивы поддерживать вторжение — например, защита Израиля, который, в отличие от Соединенных Штатов, находился в пределах досягаемости любой, даже самой поганой боеголовки, построенной специалистами Саддама. Но Джоуи не сомневался, что неоконсерваторы серьезны хотя бы в своих опасениях за безопасность Израиля. Теперь же, в конце марта, эти люди размахивали руками и вели себя так, как будто вероятное наличие страшного оружия их совершенно не волновало. Джоуи, чья заинтересованность в войне подкреплялась материально (хотя он и утешался тем, что у начальства куда более возвышенные мотивы), ощутил, что его надули. Желания нажиться у него, впрочем, не убавилось, но зато он почувствовал себя подлее.
Неприятное настроение облегчило ему задачу обсудить с Дженной планы на лето. Джонатан, помимо прочего, ревновал к Кенни Бартлсу (он злился всякий раз, когда Джоуи разговаривал с Кенни по телефону), тогда как Дженна была буквально помешана на деньгах и была не прочь сорвать большой куш.
— Может быть, увидимся летом в Вашингтоне, — сказала она. — Я приеду из Нью-Йорка, и мы с тобой пойдем в ресторан, чтобы отпраздновать мою помолвку.
— Конечно, — ответил он. — Отлично проведем вечер.
— Должна предупредить, что я предпочитаю очень дорогие рестораны.
— А что скажет Ник, если я приглашу тебя на ужин?
— Чуть меньше утечет из его кошелька, подумаешь. Ему в голову не придет тебя бояться. Но вот что скажет твоя подружка?
— Она не из ревнивых.
— Ну да, ревность так безобразна. Ха-ха.
— То, чего она не знает, не сможет испортить ей настроение.
— Подозреваю, не знает она многого. Ведь так? Сколько раз ты изменял Конни?
— Пять.
— На четыре раза больше, чем я простила бы Нику, прежде чем отрезать ему яйца.
— Да, но если бы ты не знала, то и не обиделась бы, правда?
— Поверь, — сказала Дженна, — я бы узнала. В этом вся разница между мной и твоей подружкой. Я-то ревнива. Когда дело касается измены, я становлюсь дотошнее испанской инквизиции. Никакой пощады.
Интересно было это слушать, поскольку именно Дженна прошлой осенью убеждала Джоуи пользоваться теми случаями, которые подворачивались ему в университете, и, как ему казалось, именно Дженне он что-то доказывал, когда соглашался. Она учила его быть при встрече сдержанным с девушкой, чью постель он покинул четыре часа назад. «Не размякай, — наставляла она. — Они сами хотят, чтобы ты выражал равнодушие. Окажи им услугу. Делай вид, что никогда их в жизни не видел. Меньше всего девушкам хочется, чтобы ты слонялся вокруг или страдал от угрызений совести. Они же буквально молятся, чтобы ты их не смущал!» Несомненно, Дженна говорила, основываясь на личном опыте, но Джоуи не поверил, пока сам не попробовал, — и с тех пор его жизнь стала намного проще. Хотя он и не стал признаваться Конни в своих опрометчивых поступках, Джоуи искренне полагал, что она не стала бы возражать. (Зато ему приходилось таиться от Джонатана, у которого были прямо-таки средневековые представления о романтическом поведении и который яростно набрасывался на Джоуи всякий раз, когда слышал о «перепихе», как будто был старшим братом Конни или ее рыцарем-защитником. Джоуи клялся, что не притронулся к девушке и пальцем, но эта ложь звучала настолько нелепо, что он сам не мог удержаться от усмешки, и Джонатан обзывал его вруном и придурком, недостойным Конни.) Теперь Джоуи казалось, что Дженна с ее неустойчивыми критериями верности лжет ему точно так же, как и люди из исследовательского центра. Ради развлечения — чтобы досадить Конни — она делала то, что милитаристы творили ради денег. Но это отнюдь не отбило у Джоуи желания угостить девушку роскошным ужином — предварительно заработав денег в ВЧПИ.
