Свет, видимо, зажег Андрюшка, Наташка зажмурилась от неожиданности, поэтому внутреннее убранство потустороннего замка рассмотреть не сумела. Николай Георгиевич все еще нес ее куда-то. В хрустальный гроб, — вяло подумала она. Оказалось — и не гроб, и не хрустальный, но точно что-то из ряда вон. Наташка вспомнила свое первое впечатление от ванной комнаты в доме Сокольских. Да, дворец дворцу рознь.
Ванна — черная, огромная, блестящая — стояла посреди большой, залитой ярким светом без определенного источника комнаты. Наверное, интерьер придумал фанатичный поклонник шахмат: все строгое, графичное, черно-белое.
— Так просто вы, голубушка, не согреетесь, полезайте в воду, да сделайте погорячее. Помню, что с алкоголем у вас вооруженный нейтралитет, но сегодня не тот случай. Я вам коньяку налью, в чисто лечебных целях, и не смейте возражать.
Наташка и возразила бы, но говорить было трудно.
— Дождитесь меня, я быстро. После, когда уйду, разденетесь.
Он открыл краны до отказа, от бурлящей воды шел пар, Наташка неподвижно стояла и смотрела на воду как завороженная.
Вскоре он вернулся с пузатым бокалом, полным темно-коричневой жидкости. Наташка так и стояла там, где он ее оставил. Вода заполнила ванну уже наполовину. Он понял, что она самостоятельных действий предпринимать не собирается, вздохнул, поставил бокал на стеклянную полку, взял Наташку за плечи и повел к ванне. Она покорно пошла, переступила высокий бортик, растерянно оглянулась на Николая Георгиевича и села в воду.
Николай Георгиевич подал ей бокал, она взяла, не глядя, и снова замерла.
— Пейте, вам с непривычки, наверное, противно будет, но выпить это надо обязательно, — сказал он. — Да пейте же, я не уйду, пока вы не выпьете!
Странно, но и в этот раз она почему-то послушалась, зажмурилась и в два глотка выпила все. Николай Георгиевич помедлил, ожидая неизбежной реакции совершенно непьющего человека на такую чудовищную порцию, но реакции никакой не было. Он забрал у нее пустой бокал, вышел из ванной и тихонько прикрыл за собой дверь.
Наташка тоже ждала реакции, думала, что мгновенно опьянеет, что заснет, как тогда, у Людмилы, но почему-то в голове, наоборот, прояснилось. Одетой лежать в воде было глупо, и она начала стягивать с себя носки, брюки и все остальное. Раздеваться под водой оказалось очень неудобно, одежда была как приклеена, но голова больше не кружилась, и она решила, что справится. Потом она просто лежала и наслаждалась теплом. Сначала согрелась по-настоящему, как он и обещал, а чуть позже поняла, что вместе с холодом уходит и страх.
Какие бы тут, в этом потустороннем замке, колдуны ни жили, к ней это не имеет никакого отношения. Она здесь гостья. Он нес ее на руках, он о ней заботился, бояться ей совершенно нечего. И что это ей взбрело в голову, что он может как-то не так ее понять, что-то плохое о ней подумать? Глупости какие. Николай Георгиевич все понимает правильно. Катастрофы на сегодня закончились.
Нет, катастрофы еще не закончились. Это Наташка поняла сразу, как только выбралась из ванны. Ее мокрая грязная одежда лежала на шахматном полу безобразной кучей, надевать это было невозможно, а больше одежды не было никакой. Она заглянула в подвесной шкафчик, нашла два больших полотенца. Одним, белым, вытерлась, другое, черное, обмотала вокруг себя. Огромное зеркало отражало ее в полный рост. Жалкое мокрое чучело, черно-белое, под цвет интерьера. Выходить в таком неприличном виде было, конечно, нельзя, и Наташка робко постучала в дверь. Нелепо было стучать в дверь изнутри, но надо было попросить Николая Георгиевича дать ей хоть какую-нибудь одежду. Полотенце на голое тело в чужом доме — в его доме! — не вписывалось в ее картину миропорядка.
Надо отдать ему должное, он не распахнул дверь, и зря она ее придерживала. Спросил, не нужно ли ей чего, и Наташка, смущаясь почти до слез, сказала, что не может надеть свою мокрую одежду. Из-за двери донеслось тихое, но очень сердитое: «Идиот», — и удаляющиеся быстрые шаги.
Пока она надевала почти белые и невероятно мягкие от старости джинсы и футболку, он прямо через дверь извинялся за такой неподходящий гардероб. Он живет один, к тому же — ненавидит халаты. Наташка, улыбаясь, думала, что ненавидеть халаты — это большая роскошь. Это значит, что у человека есть дом, в котором он чувствует себя хозяином, чувствует себя защищенным настолько, что может и голым ходить. С другой стороны, пожалуй, не роскошь, а признак полного одиночества. Никого рядом нет, никто не может прийти в гости, некого стесняться и не перед кем отчитываться. Полное одиночество. Не такой уж и рай, как может показаться тому, у кого нет и никогда не было своего дома.
В руках у Николая Георгиевича был плед, светлый и мягкий даже на вид. Она не успела спросить, зачем он принес эту штуку к двери ванной, она вообще ничего сказать не успела: он закутал ее, как маленького ребенка, оставив открытым только лицо, и снова собрался подхватить на руки. Что она, раненый боец, что ли? Наташка попыталась обойти его, но покачнулась — и все-таки оказалась у него на руках. А, ладно, все равно она дороги не знает, пусть уж несет, куда считает нужным.
Всей дороги оказалось восемь шагов вдоль стены. Свет не горел, но, видимо, он прекрасно ориентировался. Дверь он открыл тем же способом, что и входную, — просто пнул ногой. Здесь свет был, но какой-то неубедительный. Оглядеться Наташка не успела, оказалась на чем-то мягком, он присел рядом.
— Как вы себя чувствуете?
— Нормально я себя чувствую, — почти честно сказала Наташка. — Только не очень понимаю, где я. Это же не дом с привидениями, правда?
— Это дом со мной, — улыбнулся он. — Точнее, мой дом.
Он хотел добавить: и ваш, если хотите. Но Наташка уже спала.
Интересно, при чем тут привидения, что она имела в виду? Наверное, все-таки на коньяк реакция. Андрюшку он уложил, пока она была в ванной. В гостевые спальни ему идти не хотелось. У него была давняя привычка: когда он впервые попадал в какое-либо место, то сразу выбирал себе уголок, стул, кресло, хоть кухонный табурет. Позже, оказываясь там же, он всегда старался занять это раз и навсегда выбранное место. Если не получалось, он просил кого-то пересесть или подвинуться, а если не получалось и этого, то чувствовал себя крайне неуютно и по возможности быстро уходил. То же самое касалось его собственного дома. Сейчас он, не задумываясь, предоставил свое место Наташке, и это тоже был показатель. Собственно говоря, объяснение в любви. Именно к такому выводу он пришел, пытаясь дать себе отчет в своем поступке. Вот мой дом, вот мое место в нем, теперь оно твое, наше, общее.
Только она ведь ничего не знала про «наше» и «общее».
Короче говоря, спать ему было негде.
В большой комнате спать — тоже удовольствие ниже среднего, там три дивана, но все они кожаные. Эти одинаковые диваны были куплены самыми первыми из всей мебели в доме, без примерки, как он потом объяснил Людмиле. Сидеть на них было еще как-то терпимо, а вот спать — совершенно невозможно: все, начиная от подушки и заканчивая самим спящим, неизбежно скатывалось на пол через пять минут.
