— Так ты не бабка какая-то малограмотная! Ты же понимать должна, что вера — это не просто вера, а мировоззрение! Если ты веришь в Бога, значит, у тебя идеалистическое мировоззрение. Значит, ты признаёшь, что не материя первична, а дух! Дух! Это значит, что сначала дух, душа, а потом — плоть.
— Подожди-подожди… Это что же получается, душа — раньше тела? И тело строится — по душе?
— Да. А если ты считаешь, что это не так, тогда нечего говорить, что ты в Бога веришь.
— Вот она молчит почему, — Шурочка посмотрела в сторону своей иконы. — Мало того, что проститутка, так ещё и ребёнка убила. Своего ребёнка. Так, что ли?
— Матерь Божия защищает всё, что касается зачатия, рождения человека. Всё, что касается целомудрия женщины, брака, семьи. И любви к детям, и любви к родителям. Любви к матери, например. Духовно защищает.
— Значит, убийство… Так, как ты тогда говорила… Вот как это получается — убийство.
Значит, я убила… Это что, смертный грех? Заповедь такая есть — не убий.
— Есть. Это все знают, даже неверующие.
— Все знают, да не все выполняют…
Шурочка лежала молча. Ей надо было осмыслить услышанное. Ей надо было пустить всё сказанное в свою душу, и попытаться сделать это своим. Своим, собственным.
Было трудно представить себя убийцей. Сознание отказывалось принять в себя факт, ставший столь очевидным.
«Да, получается, что я убила своего сына… смертный грех, камень… карается смертью. Что ж, всё правильно. Как я могла… Не знала… Не знала? Не ври хоть сама себе. Тебе же хотелось пить, курить. А всех трудностей, связанных с ребёнком, тебе не хотелось. Может, ты чего и не знала, но основная-то причина была в этом. В этом!» И Шурочка едва слышно застонала.
— Ты спишь? — спросила Маша.
Шурочка не ответила. Как больно ей было! От этой боли она даже забыла на мгновение о том, как ей хочется уколоться.
«Убийца… Убийца!»
Какое-то время Шурочка лежала неподвижно. Душа болела. Душа не в силах была шевельнуться от боли и стыда.
«И всё же, это ещё было не всё. Что-то ещё было… Что? А! Целомудрие, зачатие, любовь к детям. Любовь к родителям… Вот уж не было чего, так не было… Если не любила собственную мать — нечего соваться с просьбами к Божьей Матери!»
— Маша, ну как же это можно — после того, как в тебе такая грязь — соваться к Богу? И к Божьей Матери? Как же это можно — из такой тьмы?
— Мы все таковы. Кричать надо: «Господи, прости!» Кричать надо изо всех сил, на полном пределе. На смертном пределе, понимаешь? И тогда даёт Бог благодать, и даёт силу противостоять греху. Когда будешь вылезать — Бог всё поменяет в тебе: и образ мышления, и мировоззрение, и смысл существования. Все ценности местами поменяются. Вся грязь заменится на живую воду. И простит Бог твои грехи по милости своей… Так бывает, честное слово. Я сама это пережила, и видела это — много раз. Только верь.
«На смертном пределе, — повторила про себя Шурочка. — Куда уж дальше — на смертном пределе…»
— Завтра, часа в четыре, к вечерне пойдём. На исповедь пойдешь, к батюшке. А там — как Бог даст… На всё Его Святая Воля…
Глава 37
Думала Шурочка, думала. И так, и эдак перекладывала в уме свою жизнь, стараясь ничего не пропустить. Начиная с желания быть «как все», и заканчивая грязным борделем у рынка, куда и взята она была по блату, «по протекции».
Желание уколоться накатывало на неё волнами — властными, жесткими. Бросить всё, взять в комоде деньги, и забыться, и улететь в чудные края… Манили «чудные края», а не ломка и бордель. И сколько не говорило сознание про ломку и бордель, что-то там такое внутри кричало про «чудные края». И манило, манило.
Когда желание накатывало уж очень сильно, Шурочка пыталась мысленно перекричать его. Так и вопила: «Господи, я не могу! Помоги! Я хочу уколоться, и не могу больше удержаться! Помоги! Помоги! Помоги!»
Желание отпускало, но стоило Шурочке немного забыться, расслабиться, как оно накатывало снова. И снова Шурочка кричала в небеса. Кричала, как могла… На смертном пределе…
Вечером Шурочку встретил знакомый мощёный двор и древний храм с кирпичными полами, выложенными ёлочкой. На этот раз народу было много.
Было несколько человек — таких, как она, Шурочка. Она узнала их сразу. По выражению глаз, по движениям рук. Наркоманы. Почти со всеми рядом кто-то был. В основном, матери. Люди стояли перед маленькой дверью к батюшке плотной толпой.
Очередь шла невыразимо медленно, и стоять в этой очереди было невыразимо трудно. Всё то, что надо было сказать, всё то, в чём надо было каяться, отчаянно сопротивлялось внутри. Оно тянуло Шурочку бросить всё, бросить эту невозможно томительную очередь, и убежать. Убежать, куда глаза глядят.
«Всё равно ничего не получится. Ты проститутка, убийца. Ты — продажная тварь… — нашёптывало оно прямо в ухо. — Смотри, какое желание у тебя! В церкви стоишь, к священнику идёшь, и ломки нет — а стоять не можешь, потому что надо уколоться… уколоться, уколоться…»
Вечерняя служба уже началась. Уже прошёл служитель с курящимся ладаном в кадиле, и весь храм наполнился запахом ладана. От этого запаха в голове у Шурочки вообще всё перемешалось. Ей казалось, что она сейчас упадёт.
И пение, было ещё пение. Странное такое, монотонное. Словно молитва на непонятном языке.
Состояние Шурочки приблизилось к какой-то критической точке, но в этот момент её толкнули в спину:
— Иди!
Дверь была открыта.
— Входи, входи. Александра?
— Да, — Шурочка удивилась, что батюшка запомнил её имя.
— Сняли ломку?
— Да.
— Ну, наклоняйся. Что ты надумала?
Время остановилось для Шурочки. Грязь и камни, грязь и камни… Язык сначала отказывался повиноваться, но батюшка задавал вопросы. И это были те самые вопросы, на которые труднее всего было давать ответы.
Как перед Богом. Как перед Богом.
Проститутка. Убийца. На краденом жила. Воровка! За что продалась? Что? Душу? Кому же ты отдала свою душу?
Сколько же ещё было в ней всего — кроме того, в чём она сама собиралась каяться! Сколько же дряни сумела она скопить за свою недлинную жизнь… И каким ничтожным выглядело всё-то, за что она пыталась цепляться… И то, чем пыталась она оправдаться…
Слёзы текли по щекам Шурочки, и она утирала их рукавом рубахи.
— Каешься ли в содеянном?. — спросил батюшка.
— Каюсь…
И батюшка накрыл её епитрахилью и прочитал над ней разрешительную молитву.
— Завтра утром на литургию и на молебен. Ничего с утра не ешь, не пей. Допущу тебя к причастию, как болящую. Иди, иди с Богом.
