Кондратьев был плохим отцом, он осознавал это, и потому еще ценнее представлялся ему дочерин подарок.
Для приличия Кондратьев попытался вспомнить дочку маленькой. Вместо этого ему вспомнилось свое детство.
Мать не выпускала его по вечерам на улицу, чтоб не украли каннибалы из ближайшего совхоза. Такое нередко случалось. В памяти Кондратьева всплыл законсервированный эпизод ссоры между отцом и матерью, отец ушел, хлопнув дверью, мать следом за ним. А потом целую зиму было мясо. Отец не вернулся.
Кондратьев, разумеется, не допускал мысли, что питался собственным отцом, но сам процесс пищеварения запечатлелся в мозгу Кондратьева чем-то преступным. Как бы заново пережив запретную сытость, Кондратьев ощутил телесную дрожь и жестокие спазмы.
В уборной с ним случилось помрачение. Когда Кондратьев очнулся, он только помнил, что штанов не снимал и на унитаз не садился. Он ощупал зад руками, но никакого грязного присутствия не почувствовал. Значит, штаны он все-таки снял. И в этом заключалось противоречие. По всем законам логики, раз он снял штаны, но не садился на унитаз, фекалиям полагалось лежать на полу под ногами. Чтобы не губить логику, Кондратьев выловил фекалии из унитаза и положил рядом.
Кондратьев выглянул из уборной и вздрогнул. Мешки в коридоре увиделись ему трупами, полными пищи, но умершими от голода.
«Вот так и я… — тоскливо подумал Кондратьев, и новая волна страха захлестнула его. — Умру, умру, любимые мои!» — метался он по квартире.
Вдруг ему показалось, что мешки на самом деле — его мертвые жены, беременные съестной плотью самого Кондратьева.
Он рухнул на мешок с картошкой, покрывая грубую ткань страстными поцелуями. Потом Кондратьев перевалился к мешку с крупой, извергая нечеловеческие ласки. Лежа на мешке с сахаром, Кондратьев избавился от одежды и по очереди совокупился с каждым мешком.
— Люблю тебя, — шептал он на ухо картофельному, сахарному и гречневому Кондратьеву.
Открылась вдруг чудовищная истина. Перед ним его сакральные тела — три животворных мертвеца, и, поедая их смерть, он поедает собственную жизнь. Едва Кондратьев поглотит своих пищевых двойников, за ним придет его настоящая смерть. Немедленно наметился выход.
— Спасен, спасен! — крикнул Кондратьев, бросаясь к антресолям.
«Это только пища», — шепнул Кондратьеву дьявол.
«Нет!» — звонко пело внутри Кондратьева.
«Еще останутся деньги», — шепнул разум.
— Сребреники! — отвечал Кондратьев.
Наконец отыскалась веревка. Соорудив петлю, Иуда Кондратьев приладил ее к трубе над потолком и, прекращая голоса, повесился ради вечной жизни Христа Кондратьева.
— Держись! — Сосед слева навалился на руль и крутанул от души.
Машину подбросило на повороте. Я нашарил ремень безопасности, полоснул взглядом по зеркалу. Всадник на лихом коне преследовал нас, вскинув руку с карабином. Повинуясь инстинкту, я втянул голову в плечи.
— Пневматик, — сквозь зубы сказал водитель, — не жмись…
Всадник выстрелил, и пуля жирно расплющилась на стекле.
— Пластилином шпарит, — усмехнулся в усы водитель. И, кажется, он был в солнцезащитных очках, неказистых таких, дешевеньких очечках.
— Приехали!
Мы слаженно, как кинематографические мафиози, вышли.
— Водила! — он представился.
Я осмотрелся. Похоже на школьный двор — по краям футбольные ворота, туго заасфальтирован, и само здание, серое, трехэтажное, казенного вида.
— Погоняла! — сказал соскочивший с коня, протянул руку и вдруг как заорет: — Бегом наверх! Он уже близко!
Ну мы и припустили! По гладким, в крапинку, ступеням. Ведь случаются такие вещи, что предметы несъедобные напоминают козинаки.
Я не побрезговал возможностью сострить:
— Ступенечек не желаете отведать? — но не прошло, только поморщились.
Мы взбежали на третий этаж. Там на весь коридор была одна дверь — в спортивный зал. Окна большие, зарешеченные, баскетбольные щиты, шведские лестницы, по центру свалены гимнастические маты в пыльных отпечатках кед.
Буквально за пару минут набилась куча народу — и сплошь парни. Развлекали себя как умели. Ребята, кто погораздее, целили мячом по кольцу, иные беседовали, где-то закурили, но на них прикрикнули. За моей спиной убежденно доказывали, что по скорости изложения мысли нет искуснее писателя Остюшина: «Читаешь и задыхаешься, без сил падаешь».
Дверь захлопнулась, как будто точку поставили в протоколе.
Водила бойким шепотом подсказал:
— Сейчас начнется, выбирать будет!
Стекла тряслись, как в ознобе, решетки позвякивали, двор гудел под многотонными шагами. Силуэт гигантского существа зашторил сразу несколько оконных проемов. Вылетели рамы вместе с решетками, и когтистые лапищи заскребли по полу, кроша его в щепы. Пасть полугориллы-полуящера лязгала с неистовой частотой, и ленты голодной слюны, долетая на волне трупного дыхания, укрывали наши головы, как полотенца.
Кто-то заверещал, бросился к двери, парня ухватили за свитер, но безумец, разорвав его на груди, вырвался.
Погоняла крикнул:
— Поздно! Не поможешь!
Громыхнула дверь, чудовище, стремительно высвободив лапы, с ревом пригнулось, и через мгновение мы увидели, как оно пожирало несчастного.
— Деревенский, наверно, парнишка, — предположил Водила, — на пустом скис…
Чудовище для острастки запульнуло в зал обглоданный череп, как бы проверяя нашу реакцию — не сдрейфит ли кто-нибудь еще, и, отпрянув от окон, удалилось.
— Наше дело маленькое, — сказал, философски понурясь, Водила, — сиди на матраце и соображай, что пугать будут и верить ничему нельзя, иначе…
— Испугаешься и не проснешься, — уместно встрял Погоняла.
Он вообще казался мне умненьким.
— А как узнать, что все закончилось?
— Назовется тебе, личину снимет и к свету отпустит. Он ведь честно играет, не надувает. Каждому дает и Водилу, и Погонялу…
— Молчи, молчи! — взмолился Водила. Живой ужас выпучил ему глаза. — Может, он и есть, в меня ткнул, погибель наша!
Показалось, что все это уже было когда-то. Я добавил в память перцу и точно заново увидел рыжую хозяйку в красной кофточке — под ней груди ходуном. На стенах обои в розах, на столе тарелка с утрамбованным оливье и свежеоткрытая бутылка водки в завитушках инея.
— Первый тост за хозяйку!
А меня уже мутит, и закусить нечем. Похрипывает магнитофончик, и телевизор включен.
