— Ваше существование, — печально сказал Глубинин, — обречено на страдания в плену у зла, в сфере, где все иллюзорно, недолговечно и бесплодно…
— Штабс-капитан, я выбрал себя самого из множества отражений и проживаю свою жизнь, они… — красноармейцы охотно закивали — тоже выбрали самих себя, а мастурбация — только экстаз непроясненной веры… — Комиссар натужно мычал и ерзал. Лицо его изображало муки нетерпения. — Помогите ему, штабс-капитан, — попросил князь, — ослабьте шнур…
Глубинин как-то сразу догадался зачем.
Вокруг посветлело, от земли поднимался туман. Глубинин увидел проводника-черкеса — тот блаженно скалился, концентрируя внимание на опущенной руке. Стояли в десяти шагах Абазьев и Астазьев, мертвенно-бледные, приветствуя восход нехитрым животворным ритуалом.
Доносились выкрики солдата Прохора:
— Сдурел, Захар?! Через дыру в мотне! Это ж противоречит идеологии, это ж прямая, мать твою, емитация, князь обидится! А ну сымай портки, а после воюй…
Картина не рождала ощущения безумия или срама. От нее веяло умиротворением и порядком. Глубинину вдруг захотелось стать частью этого порядка, раствориться в нем. Он не испытывал ни малейшего чувства возбуждения, но расстегнул ширинку и пристроился между князем и черкесом.
Князь прочувственно заговорил, и горы размножили его слова:
— Милость неба заслуживается бесполезностью, верный путь к спасению — созерцание вечной истины. Вы поняли, что есть жизнь? — Он напрягся, быстро заработал рукой и со стоном разрешился в пропасть. — Летите, отпрыски знатного рода. — Князь проводил взглядом сперму, потом медленно застегнулся.
Князь развернулся и оглядел Глубинина с ног до головы. По выражению его глаз Глубинин мог бы поклясться, что князь удивлен.
— Вы, штабс-капитан? — Он выдержал паузу. — Оправлялись? В этом месте склон довольно крут…
Глубинин не нашелся, что ответить. Метаморфоза была слишком стремительна.
Князь по-иному истолковал молчание Глубинина.
— Полковник Ставровский, — отрекомендовался он.
— В вашем полном распоряжении, господин полковник, — вытянулся Глубинин.
— Ситуация не из лучших, штабс-капитан, — сухо сказал Ставровский.
— Я в курсе. — Глубинин постарался озвучить голос спокойствием.
— Боюсь, лавров Суворова нам пожинать не придется, — он сдержанно улыбнулся. — Как в песне: «This is our last and decisive fight…» В вульгаризированном переводе российских санкюлотов: «Это есть наш последний и решительный бой». — Князь напел мотивчик. — Комиссар встрепенулся и выдавил слезу умиления. — А вас, голубчиков, мы повесим, чтоб не тратить патронов, — сказал с мрачной иронией Ставровский.
Красноармейцы напоминали обросшие мхом изваяния. Уведомление о скорой смерти совершенно не взволновало их.
Ставровский обратился к черкесу:
— Повесить сумеешь? — Князь изобразил захлест веревки вокруг шеи с оттягиванием ее вверх. Черкес хитро подмигнул и дополнил пантомиму соответствующим хрипом удавленника. — Исполняй, — сказал князь. Черкес подхватил комиссара и куда-то уволок. — Ах, черт, — Ставровский прищелкнул пальцами, — запамятовал ему про паровоз идейку подбросить. Комиссар все твердил про какой-то аллегорический паровоз, основное транспортное средство марксистского будущего, — пояснил Ставровский. — Я придумал прекратить сжигание топлива в котле. Паровой котел с электрической пружиной, пар поднимает электричество…
Глубинин промолчал, чувствуя на себе испытующий взгляд князя.
— Вы — молодец, обошлись без гуманистических истерик, — не выдержал Ставровский. — Правильно, они бы нас не пожалели.
— Разумеется, — сказал Глубинин.
— Вы полагаете, конечно, я должен был их отпустить!
— Ни в коем случае.
— Ну и отлично, — успокоился князь. — Моя человеческая деятельность оказалась сопредельной божественному деянию!
— Сменим тему, — Глубинин с деланной заинтересованностью уставился на известняковые развалины.
— Архитектурный памятник четырнадцатого века, — сказал князь. — С внутренней стороны — следы предыдущей кладки. В грузинских средневековых источниках вскользь упоминается, что фундамент монастыря был заложен в этом месте еще в шестом веке нашей эры. Если порыться хорошенько, тут можно насчитать по меньшей мере четыре археологических слоя. А справа — молодые руины русского форта начала двенадцатого века, исторической ценности не представляют…
— Откуда у вас такие сведения? — удивился Глубинин.
— Роковое совпадение, — пояснил князь. — Еще до войны я возглавлял военный эскорт палестинской экспедиции. При раскопках мы обнаружили несколько пещер-книгохранилищ. Я наткнулся на записи, датированные одиннадцатым веком, причем четко указывающие, что они — копия с более древнего документа. В записях говорится об одной христианской секте, построившей монастырь именно здесь, в Дарьяльском ущелье… — В князе проснулся исследователь. — Очевидно, что члены секты не являлись христианами в обычном понимании, хотя и впитали основные догмы. В представлении отцов монастыря образовавшаяся в познании пропасть между Богом и действительным миром разделила человечество на два враждующих лагеря. Зачарованно взирают люди в бездну, обретая надежду, каждый на своем берегу. Христианские философы той поры утверждают, что истинно лишь божество, а мир — обитель зла и царство сатаны, истинно потустороннее существование, а земное достойно отрицания и осуждения. По мнению патриарха секты, пропасть побеждается тем, что она объявляется злом, ибо зло лишь видимость, разделяющая Создателя и создание, и приобщение к Богу происходит в доказательстве иллюзорности пропасти. Дарьяльское ущелье оказалось топографическим макетом данного постулата. Но Терек — реален, и признание несуществования пропасти равносильно самоубийству, что осуждается христианством. Монахи разрешили противоречие тем, что спускали семя в Терек как частицу самих себя, чем приближались к Богу. Этот обряд назывался «превращение мутного в чистое»…
Послышалась россыпь винтовочных выстрелов и нарастающий гул голосов. В ответ ударили трескучие цикадные очереди.
— Давайте вторым номером к «максиму», — предложил Ставровский. — Ваше состояние позволяет?
— Вполне, — сказал Глубинин.
Сифилис
Тихого нрава и покладистого характера, секретарша Лариса Васильевна рассчитывала прожить долгую жизнь. Для этого она избегала всего короткого: носила только длинные платья, отпускала волосы и ногти, делала при ходьбе широкие шаги, читала многотомные эпопеи, а встречающиеся в речи маленькие слова увеличивала ласкательными суффиксами.
Однажды Лариса Васильевна поела постного борща и вспотела запахом фасоли. Она приняла душ, и у нее заболело горло. В зеркальце она увидела, что гланды облеплены коричневыми корками, полость рта воспалена, а основания десен тронуты язвочками, похожими на творожные крошки.
