Держа браунинг наизготовку, поручик осторожно заглянул в комнату.
По краям широкого письменного стола чадили две керосиновые лампы. Между ними помещалась громоздкая, как банковский сейф, грудь комиссара. Склонив бычью голову, он медленно водил толстым указательным пальцем по строчкам какого-то донесения, шевеля при этом губами, — читал по складам. Потом он ненадолго задумался — осмысливал прочитанное, потянулся к ящику, вытащил лист бумаги, придвинул чернильницу и принялся писать ответное донесение. Это занятие настолько его поглотило, что Анатолий Дмитриевич, не опасаясь быть замеченным, с откровенным любопытством осмотрел обстановку комнаты: софа в дальнем углу, туалетный столик, продолговатое старинное зеркало, картина во всю стенку в золоченой резной раме — голая красавица, лежащая на фруктах.
— Поистине, странное стечение обстоятельств, корнет, — с горечью сказал Анатолий Дмитриевич, присаживаясь, — я ведь жил именно в этой комнате, где сейчас комиссар. Кто бы мог предположить, что так жизнь обернется…
В десяти шагах от притаившихся офицеров протопал, громко гогоча, красноармейский патруль. К ним присоединилась какая-то подвыпившая девка. Они остановились и, перемежая речь бранью и жеребячьим смехом, начали, очевидно, договариваться о цене. Первый — деревенский ловелас, ухватил девку за увесистый зад и восхищенно воскликнул:
— Ну до чего же вы, Мусенька, приятная и пышная, так и хочется вас скушать!
— Я не Мусенька, я — Марусенька, — притворно надувшись, отвечала девка.
— А чего бы ей не быть жирной и вкусной, — взъелся второй, — с офицерами царскими тело нагуляла, а красный солдат последние гроши выкладывать должен! Привыкла, блядь, в кабинетах мадеру попивать! Тащи ее, Ванька, на конюшню, будет ей там и кабинет, и мадера, и биде с розовой водой!
Бедная потаскуха пьяно завопила, вырываясь из цепких мужицких рук, но солдаты, не обращая ни малейшего внимания на крики, похохатывая, расторопно поволокли ее, точно демоны грешную душу в ад. Улица снова погрузилась в тишину.
Анатолий Дмитриевич, наблюдавший всю эту отвратительную сцену с каким-то каменным спокойствием, повернулся к корнету:
— А теперь пора, уходим.
— А что с этим? — сочувственно спросил корнет, указывая на силуэт в окне. — Угостим его пулей на прощанье?
— Не стоит, корнет, — Анатолий Дмитриевич решительно тряхнул головой и спрятал браунинг, — встретимся в бою — так честнее.
Обратную дорогу корнет хранил деликатное молчание. Поручик шагал быстро, не оглядываясь, засунув руки в карманы шинели.
— Ради Бога, — не выдержал корнет, — извините за бестактный вопрос, господин поручик, это была она?
— Не знаю, — зло бросил Анатолий Дмитриевич.
— Я понимаю ваши эмоции, — со значением произнес корнет, — я могу представить, что испытываешь в такой момент. Наверное, хочется выхватить нож и засунуть его под ребро продажной шкуре в женском обличий…
— Да, пожалуй, — как-то невнимательно ответил Анатолий Дмитриевич.
Наконец до него дошел смысл сказанного. Он изумленно посмотрел на корнета и рассмеялся:
— Дорогой мой, да вы рассуждаете как завзятый каторжник. — Он помрачнел. — Оставим эту тему. Наверное, я должен извиниться перед вами — я подверг вас неоправданному риску, и самогона мы не достали.
— Помилуйте, господин поручик, — с горячностью сказал корнет, — я с огромной радостью….
«Бред, полный бред, — думал Анатолий Дмитриевич. — Все ненастоящее, чужое: слова, поступки, даже вещи», — он брезгливо вытащил из кармана явно бандитский нож и зашвырнул подальше.
Их уже разыскивал эскадронный ординарец, молоденький хорунжий лет восемнадцати.
— Поручик, где вы пропадали? — спросил он Анатолия Дмитриевича с отчаянием в голосе. — Ротмистр десять раз справлялся, эскадрон выступает, а ни вас, ни корнета!
— Мы были в разведке, — сухо сказал Анатолий Дмитриевич, — в городе красные.
— Ах, это уже известно в штабе! — вскричал, убегая, хорунжий.
— По ко-о-о-ням! — разнесся переливающийся железными обертонами приказ ротмистра.
Анатолий Дмитриевич с чувством, которое испытывает каждый пехотинец, волею войны переведенный в кавалерию, вскочил в седло аргамака.
Эскадрон летел вдоль берега. Река в ночной туманной дымке выглядела угрюмо и грозно, как тусклое лезвие древней половецкой сабли. Показался острый шпиль колокольни, и величавый басовитый звон, будто пролитая медь, растекся по глади вечно хмурых вод.
«Вот она, бескрайняя Россия-матушка, — попробовал умилиться Анатолий Дмитриевич, — настоящая, неподдельная, за которую и жизнь отдать не жалко. Русь моя, православная, единственная навеки невеста, жена и мать…»
— Поручик! — бесцеремонно прервал его возвышенные мысли неизвестно откуда взявшийся ротмистр. Поравнявшись с Анатолием Дмитриевичем, он придержал лошадь. — Не забудьте патроны раздать, — напомнил он, как нечто само собой разумеющееся, и унесся вперед.
Анатолий Дмитриевич очнулся от грез, расстегнул прилаженный к седлу подсумок. К нему стали подъезжать один за другим бойцы его эскадрона, и он каждому выдавал по две винтовочных обоймы.
«Неужели нельзя было сделать это раньше? — досадовал Анатолий Дмитриевич. — И ротмистр — хорош командир, нечего сказать».
Рядом гарцевал корнет. Получив свои обоймы, он старательно привинчивал к нагрудному карману кителя Георгиевский крестик.
«Странно, — поручик уже устал удивляться, — такой юный, откуда орден, не с покойника же он его снял…»
Корнет справился с «Георгием» и начал цеплять на себя Владимировскую звезду.
— Эскадрон, шашки на-а-го-о-ло! — прокричал невидимый ротмистр.
Застучали сразу несколько пулеметов, ударили десятки винтовочных стволов, и воздух наполнился карнавальным грохотом разрывающихся веселых петард. Взорвалась близкая бомба, и огненное лезвие резануло поручика по затылку.
Последним усилием он попытался ощупать рану, и ему показалось, что пальцы не просто зашли, а заглянули в глубокую трещину в черепе, за которой простиралась бесконечность, и из нее кто-то звал поручика по фамилии: «Голицын! Голицын!»
В образовавшейся трещине между мирами жизни и смерти ему привиделся Бог. Длинноволосый, похожий на дьякона-сатаниста с гнусным рябым лицом, Бог пел, скандируя каждое слово: «Поручик Голицын!.. Корнет Оболенский!.. Поручик Голицын!»
«Наконец-то», — успел подумать Анатолий Дмитриевич, соскальзывая с коня в неизвестность.
Испепеляющий свет не переставал терзать его даже под закрытыми веками. Он открыл глаза и тут же прикрыл их ладонью — прямо в лицо ему било огромное русско-японское солнце. Потом Анатолий Дмитриевич увидел море. На волнах покачивался прекрасный белоснежный корабль. По борту змеилось золотом название: «ИМПЕ-РАТОРЪ». Чистая лазоревая стихия бушевала вокруг него, с сумасшедшей скоростью проносились мимо потоки ветра в немыслимых облаках, отчего создавалось обманное оптическое впечатление, что корабль застыл в непрекращающемся полете.
