Анатолий Дмитриевич приумолк, коротко задумавшись о причинах собственной тоски, которые, вместе с этим бесконечным пожаром за рекой, вечной сыростью и повальным пьянством среди офицеров, не поддавались никакому логическому объяснению.
Он открыл глаза и со смущением понял, что не заметил, как задремал. Подкрадывались ранние сумерки, и, значит, он провалился в сон часа на полтора. Почти синхронно с ним проснулся корнет.
— Я вас внимательно слушаю, господин поручик, — пробормотал он извиняющимся тоном.
Анатолий Дмитриевич попытался вспомнить, о чем шла речь. Тема недавней беседы вначале дремотно брезжила, потом отчетливо прояснилась. Всплыли даже слова, после которых он впал в сонное забытье.
— Зато в параллельном мире, — уверенно сказал Анатолий Дмитриевич, — с Духом пролетария все будет отлично. Ванька знает, зачем пришел, за что хватать. И смерть не страшна, потому что справедливая. Впрочем, и это только часть проблемы…
Его прервал шум, производимый сотнями копыт. Где-то рядом пронесся табун лошадей. Словно ошалевшие, лошади летели в сторону яра.
Анатолий Дмитриевич подхватил с земли винтовку:
— Сейчас выяснится, кто их спугнул!
Он быстро скатился в овражек, при случае с успехом бы заменивший неглубокий окоп. Следом за поручиком туда на четвереньках переполз и рохля корнет. Анатолий Дмитриевич несколько томительных минут высматривал обозримое через бинокль пространство.
— Никого, — сказал он шепотом.
— Так на чем мы остановились, господин поручик? — безмятежно спросил корнет, усаживаясь на прежнее место.
— Следуя одной из теософских теорий, — все еще прислушиваясь к тишине, сказал Анатолий Дмитриевич, — Ванька — это разумный атом с постоянным смыслом, и сочинитель куплета, так или иначе, погружает Ваньку в родную ему среду. Но если он возьмется сочинять про царя, самодержец будет ходить в золотых лаптях, питаться кренделями, сутками на перине валяться — так представляет себе царское житье сочинитель. И атом, смысл которого определен изначально безграмотной и варварской волей, навеки погружается в невозможную для него среду и мается в золотых лаптях.
— Зябко становится, — сказал вдруг корнет, — так и воспаление легких недолго схватить.
— Нам бы сейчас не помешало пропустить по глоточку, — поежился под сырой шинелью Анатолий Дмитриевич. — Знаете что, — его осенило, — а давайте в город сходим, тут пешком совсем недалеко, и в каком-нибудь доме самогону купим. — Он попытался заговорщицки подмигнуть, но эта дружеская ужимка больше напоминала похмельный тик.
Корнет согласно закивал.
— Я не против, только неловко как-то… — Он смущенно потупился.
— Да что вы загрустили, юноша? — бодрым и неискренним голосом сказал Анатолий Дмитриевич. — Выше голову! Ровным счетом ничего предосудительного. Ни малейшего уставного нарушения. Пойдемте, обернемся за полчаса, если быстрым шагом. А не то околеем ночью!
Через минуту два офицера сбегали вниз по лошадиной тропе в яр, за которым почти сразу начиналась городская окраина.
— Вот увидите, корнет, — убеждал Анатолий Дмитриевич, — в первом же доме достанем… Не поверите, здесь такой народец прижимистый, запасливый, у каждой бабы можно спиртным разжиться…
Они крались по улицам притихшего местечка.
— Но, господин поручик, — горячился корнет, — вы, в сущности, перефразируете тезис неоплатоников, что материя — лишь низшее звено в иерархии Вселенной, так сказать, эманация мировой души, над которой возвышается дух, а еще выше — первосущность…
— Наличие мировой души, мой дорогой, говорит о том, что наш мир не просто балаганная песня, а задушевная. Ее, разумеется, бисируют. И так пока слушателям не надоест, — вот вам и колесо Сансары.
— И как же остановить его?
— По всей видимости, нужно уничтожить кого-нибудь из святой Троицы, чтобы мир-песня перестал существовать.
— Надо убить Бога-творца, автора текста. Не так ли, господин поручик?
— Думаю, нет. Вы ведь теперь понимаете, что Пушкина на дуэли застрелил не Дантес, а Онегин, и это ему совершенно не помогло.
— Значит, надо убить Бога-исполнителя.
— Появится новый.
— Так где же выход? — удрученно спросил корнет. — Из вашего мира-текста никогда не вырваться.
— Ну почему? Сгорела же Александрийская библиотека, и миллионы книжных душ получили свободу полного небытия. Умерли авторы манускриптов, свитков, папирусов, умерли люди, которые их читали или хотя бы знали понаслышке, и тысячи миров постепенно исчезли навсегда. Подумайте, кто поджег библиотеку?
Какое-то время они прошагали в полном молчании.
— Смотрите, — неожиданно зашептал Анатолий Дмитриевич, — когда наш полк еще в тринадцатом дислоцировался в этом городе, я снимал квартиру вот в этом двухэтажном доме, — он остановился, — а хозяином был купец Сковородников, Василий Парфенович. Презанятный, скажу вам, тип, особенно для такой глуши — настоящий русский негоциант, не выкрест. И, вообразите, на весь дом — ни одной иконы. Я спрашиваю, почему, а он мне: «Извольте, ваше благородие, взглянуть на стеночку, тут о прошлом годе обои оборвались, так я велел дворнику сварить клейстер и подклеить их. А вчера обои сняли, под ними клейстер весь высох в пыль. Я, ваше благородие, послужил причиной возникновения этой пыли, и мне до нее дела нет. И Богу до меня тоже дела нет!»
— Радикальных взглядов был ваш хозяин, — озадаченно крякнул корнет, — только боюсь, что большевики давно его в расход пустили.
— Возможно, — грустно согласился Анатолий Дмитриевич, — мужик был строптивый, с гонором, чуть что не по нему — выкатит, бывало, в гостиную сорокаведерную бочку с квасом и дно как вышибет… — От этих воспоминаний поручик повеселел. — Я ведь о чем собирался вам рассказать… Племянница у него была, Марусей звали. Прелестная барышня. У меня с ней романчик намечался. Да что романчик — жениться на ней думал. Помню, назначил ей в саду свидание, а в подарок припас томик Мопассана…
По соседней улице дробно простучали лошадиные подковы, и невидимый всадник прокричал надсадно и зычно:
— У меня пакет до товарища Чагина!
Ему что-то невнятно ответили.
— Какой тебе мандат, контра голопузая! — с неподдельной обидой рявкнул новоприбывший. — Сказано — пакет до товарища комиссара Чагина!
Послышался топот солдатских сапог, чей-то простуженный голос сказал:
— Пропустите, это товарищ Павлюшенко!
— Красные в городе, — страшно сказал Анатолий Дмитриевич, — а наши в штабе даже не подозревают, насколько они близко. — Поручик подхватил оторопевшего корнета и поволок в пышные кусты сирени, росшие прямо под самыми окнами. — Здесь нас не заметят, — прошептал он, — через несколько минут все утихомирятся, и мы сможем скрыться.
В окне, под которым они устроились, вспыхнул неяркий свет. Анатолий Дмитриевич выудил из кармана шинели маленький браунинг. В другом кармане он, к своему удивлению, обнаружил финский нож с наборной рукояткой. Кажется, он подобрал его во время какого-то налета на губернскую ЧК.
