Семерка треф своим кукольным личиком была очень похожа на Наташу Новикову. Эта другая, взрослая, но все равно Новикова сидела, расставив согнутые ноги в сетчатых чулках. На ней была короткая майка-тельняшка, чуть сползшая с плеча, так, чтобы обнажить одну грудь. Пальцами правой руки «семерка» раздвигала кудряшки на лобке, и при этом ничего толком видно не было, один тусклый расфокус, а указательный палец левой руки «семерка» сунула в рот. Эту карту я, каюсь, под шумок припрятал. Впрочем, так поступил не я один. Козуб на следующий день ругался, что вот, сволочи, треть колоды своровали!
Раньше всех напился Шева. Я отлично помню, как ему за столом рассказывал Куля:
— Знаешь, что телкам поет кукушка? В пятнадцать лет: «Никому, никому, никому», в шестнадцать: «Одному, одному, одному», в восемнадцать: «И тому, и тому, и тому», в двадцать: «Кому?! Кому?! Кому?!» Шутку понял?
Шева смеялся: «Кому, кому! Понял!» — и так кивал, что казалось, у него отвалится голова. Когда мы вышли на крыльцо курить, я, зачарованный первым хмелем, наблюдал, как Шева палит расческу. Едкая пластмасса капала и чадила приторным, травяным запахом, какой бывает в церкви. А Шева гудел, изображая одновременно мотор самолета и рев падающих фугасов, и увлеченно бомбил коптящими каплями какие-то пятна на ступенях. Потом я замерз и вернулся в дом.
В коридоре Козуб точно заведенный щелкал своей выкидушкой, рядом с ним стояли Лысый, Боня и Паша Конь. Боня говорил:
— Знаешь, у чурок, у зверей всяких, так заведено — есть специальный нож исключительно на человека. Им колбасу не режут, только в кармане носят для случая. Я считаю, это правильно.
— Ну, а мы-то не звери, — возражал Лысый. — Можно и колбасу порезать. Сало там, хлебушек.
— А по-моему, нож носить вообще глупо, — сказал Паша Конь. — Ты же все равно зассышь его доставать — уголовное дело. Тюрьма… — Тут он увидел меня: — Вот у Рэмбо спросите, нужен нож или нет?
Я отделался фразой, которую когда-то слышал от Бормана:
— Пусть лучше трое судят, чем четверо несут! — и оставил их спорить.
— Золотые слова! — сказал мне вслед Козуб и клацнул ножиком. Где-то крикнул Куля: — Светка, плесни компотику!
Как-то резко закончилась в магнитофоне кассета. Я вдруг поймал себя на мысли, что сижу на стуле и роняю под ноги тягучие плевки. Стол опустел. Все куда-то разбрелись. За спиной раздавались мерные водопроводные звуки. Это шел Шева и на ходу рыгал какими-то одинаковыми, словно их отмерили половником, порциями. Я такого еще не видел.
Я плеснул себе в стакан немного «стрелецкой» и разбавил горечь остатками компота. Потом вытащил украденную карту с семеркой и за минуту разглядывания так распалился, что чуть ли не бегом рванул на поиски Ани.
По коридору плелся из сортира Шайба. Видимо, ему было нехорошо, ворот его рубашки был мокрый, и на подбородке блестела густая, как жир, слюна. Я спросил про Аньку. Он сказал, что она с Козубом пошла на второй этаж, и вызвался проводить. Мы пробовали одну за другой двери, они были закрыты. Третья или четвертая отворилась.
— Вот они, — пьяно обрадовался Шайба. — Парочка — Абрам и Сарочка… — Шайба засмеялся и вывалился в коридор. Я услышал на лестнице его удаляющиеся шаги.
Козуб безмятежно спал. Аня сидела бесстыдно, как «семерка треф», и раскладывала пасьянс из парнашек прямо между раздвинутых голых ног.
— Герман, ты озабоченный? — язвительно спросила Аня. Она даже не подумала прикрыться или сдвинуть колени. — Интересно? Все рассмотрел?
То, что я увидел, было похоже на оплавленную расческу, ту самую, которую жег пьяный Шева — коричневые лепестки, наверняка пахнущие химическим ладаном. На какой-то момент мне показалось, что черный расфокус у «семерки» лучше, чем этот бесстыдный коричнево-оплавленный пигмент. И еще мне было очень горько. Напрасно я говорил себе, что ревновать глупо, что Аня никогда не считалась моей девушкой. Она всегда была, в известном смысле, общей. Я все это понимал, но боль не отпускала, точно у меня из сердца рос саженец, который кто-то пытался с корнем выдернуть.
Аня вдруг догадалась, что я чувствую.
— Обиделся? — ласково поинтересовалась она. — Зря. У него, — она посмотрела на Козуба, — все-таки день рождения. Вот у тебя когда день рождения будет… — начала Аня, но ее перебил внезапно появившийся Шайба:
— Пошли, быстро! — Шайба потянул меня за рукав. — Там это, карусель…
— Что? — не понял я.
— Светка дает сеанс одновременной игры! — пояснила Аня. — Иди, иди, пока она добрая, — сказала и вернулась к своему пасьянсу. Я же поплелся за Шайбой.
В коридоре курили и гоготали Куля, Тоша, Паша Конь и Тренер.
— О, вот и Рэмбо, первая кровь. — Куля кивнул на дверь номера. — Подожди малехо, там щас Бонька старается.
— Уж так старается! — подхватил Тоша. — Аж штаны до полжопы сползли!
— Кое-кому рекомендую в щелочку подсмотреть, — сказал Куля, — чтоб заранее встал! Чтоб как у волка на морозе стоял! — Тут он оттопырил согнутую в локте руку со сжатым кулаком — известный похабный жест, одновременно имитируя металлический звук, будто выпрямилась тугая пружина. — Бдяум! — прогудел Куля, пацаны засмеялись, а Паша Конь чуть приоткрыл дверь.
В сумрак номера сразу врезался тонкий полупрозрачный ломоть света и чуть проявил кровать. Там, между расставленных Светкиных ног, смешно прыгала толстая белая жаба. Она существовала отдельно от спины в задранном свитере, от взлохмаченной Бониной головы, безвольных ног, словно Боне до того перебили позвоночник.
— Э, але! — Голова чуть повернулась. — Дверь закрыли!
Света стеснительно посмотрела на меня из-за плеча Бони:
— Не понимаю, что оно вам дает… Я закрыл дверь.
— Кто следующий? Рэмбо, ты пойдешь? Или Шайба?
— Пусть он, — предложил Шайба.
Боня через пару минут вышел, застегивая ремень. Штаны возле ширинки были полностью уг-вазданы белыми разводами.
— Ну, че? — подмигнул Тренер.
— Как обычно. — Боня приосанился. — Две палки, не вынимая!
— Рэмбо, твоя очередь, — подтолкнул Куля, и я зашел в номер.
Света стояла раскорячась и вытирала между ног уголком простыни:
— Да сколько же вас, а?! — Она снова легла на спину, раздвинув согнутые ноги, как роженица. — Давай по-быстренькому, — шепнула Света. — И кончай в меня, разрешаю, я по-любому после вас пойду подмываться…
Не пойму почему, но это «подмываться» подействовало на меня возбуждающе — в нем ощущался какой-то плеск мыльной воды, рука с маникюром и промежность. Я тотчас же кончил. Только для вида еще поелозил на Светке минуту. Потом с каким-то холодным, бесчувственным любопытством потрогал Светкины «мультики» — белые большие полушария с крупными, как мизинцы на ногах, сосками. Вокруг «мизинцев» торчали редкие длинные волоски. Стало неприятно.
