Я лукавил. Кроме языка у меня ничего не болело, но краски сгущал я сознательно, полагая, что нездорового меня повременят отправлять в реформаторий. Тем более я обрадовался, выяснив, что глупый прибор нашел какую-то проблемку — это было видно по лицу врачихи, изучавшей на бумаге угловатые закорючки. Она озабоченно поджала губы, покачала головой и вздохнула. Потом врачиха попросила маму на "пару слов", а я ждал в коридоре. Когда мама вышла, глаза у нее снова были на мокром месте. Видимо, ей сказали, что легкое сотрясение мозга не избавляет от ответственности и меня все равно отправят в реформаторий, едва я приду в норму.
Весь понедельник я ждал гостей из милиции, вздрагивал от каждого шума и голоса. Всякие крепкие строевые шаги в коридоре сжимали сердце ледяной хваткой. Мне казалось, что вот-вот распахнется дверь нашей палаты и появятся Сухомлинов и Усы Подковой, чтобы с шутками и прибаутками доставить меня на улицу Пролетарскую 3.
Но никто не пришел за мной. Вечером папа на такси отвез нас домой. Ехали мы в полном молчании, только мама порывалась укутать меня шарфом, поднять воротник, точно у меня было воспаление легких.
Дома меня окружили заискивающей болезненной заботой, такой настораживающей, что я всерьез запаниковал. Эти напряженные улыбки и бегающие глаза лучше всяких признаний уверили меня в том, что родители заранее договорились обо всем с Ольгой Викторовной: как и когда они передадут меня на попечение Разума Аркадьевича. Это двуличное поведение вымотало все нервы, я решил вывести родителей на чистую воду.
За ужином я ошарашил папу неожиданным вопросом:
— Ну что, как съездил в Детскую комнату милиции?
Папа чуть не поперхнулся.
— Сынок, я был на работе… — жалобно произнес он. Увы, я заметил, как смешался он, беспомощно посмотрел на маму. В сердце словно ударил камень. Подозрения оказывались горькой правдой — меня предали самые близкие люди.
— Все с вами понятно… — Я криво усмехнулся. В душе клокотала обида. Я тем не менее постарался придать своему голосу ледяную беззаботность. — И когда же вы планируете отправлять меня в реформаторий к Разумовскому? Завтра? Послезавтра? Или все-таки на следующей неделе?
Буква «р» через раз удавалась моему прокушенному языку и часто соскальзывала на «в», от чего моя полная сарказма речь неожиданно обрела досадный вукающий оттенок, больше подходящий для комедии.
Мама отложила вилку, встала из-за стола. Она нарочно так повернулась, чтобы я не видел ее лица, но черное отражение в окне выдало — мама плакала. Наверное, от стыда, так я считал. Жалости к ней у меня не было. Наоборот, мамины слезы окончательно взорвали меня. Я грохнул об стол сразу двумя кулаками, так что со звоном подпрыгнули тарелки, а одна чашка опрокинулась и, слетев на пол, разлетелась на осколки:
— Просто врать не надо!
Я содрогнулся от своего дурацкого произношения: «пвосто», "ввать", точно тявкал подросток-доберман. Лающий обидный ущерб только подхлестнул меня:
— Не притворяйтесь! Я знаю, что вы думаете обо мне! Что я преступник! «Мультики» показывал! Ладно, не плачьте! Пойду я в этот ваш реформаторий! Пусть перевоспитывают! Буду настоящим педагогом! Да хоть прям счас поеду! Вызывайте милицию! Звоните Разумовскому, что мы едем! Я не желаю здесь оставаться! Ни минуты! И не надо давать никаких вещей! Обойдусь! Я вообще ничего отсюда не возьму! И по воскресеньям ко мне приходить не надо! Я не хочу вас видеть!
Меня трясло от праведного гнева. Мама уже плакала в голос. Я, признаюсь, и сам был недалек от того, чтобы разрыдаться от жалости к себе.
У папы на лбу выступил мелкий росистый пот. Он провел ладонью, стряхивая капли, затем сказал:
— Сынок, прошу тебя, успокойся. Я не понимаю, о чем ты говоришь…
— Не понимаешь? — издевательски переспросил я. — Можно подумать, ты не говорил с Данько? Не был у Разумовского на Пролетарской? В Детской комнате милиции? А?!
В такт моим словам мама всхлипывала. Папа сказал тихо и размеренно:
— Герман, где бы я ни был и с кем ни говорил, ты не должен ничего бояться. Что б ни случилось, мы никогда не откажемся от тебя…
— Поздно оправдываться, — буркнул я.
— Я считаю, Герман, тебе лучше всего выпить что-нибудь успокоительное и лечь спать. Скоро у нас все образуется.
— Ничего не образуется, — сварливо возразил я, но принял из маминых рук стакан с водой и две мелкие таблетки.
— Это что? Снотворное? Хотите, чтобы я заснул, а потом сонного повезете на Пролетарскую? Это вас Разумовский так подучил?
— Нас никто ничему не подучивал, — твердо сказал папа. — Мы никому тебя не отдадим.
— Ну что ж, посмотрим. — Я подозрительно покосился на папу, но все же проглотил таблетки и запил водой.
Мама подобрала черепки чашки и выбросила в помойное ведро, села на соседний табурет рядом с папой.
Эмоциональная вспышка утомила меня. Обличать больше никого не хотелось. Я сказал почти миролюбиво:
— Прошу раз и навсегда усвоить: совершенно другой Герман Рымбаев давал свое согласие на реформаторий. Надеюсь, это понятно?
— Да, понятно, — сказал папа.
— Я не против, чтобы меня поставили на учет, — тут я зевнул, — но к Разумовскому в ученики я не пойду…
Мама справилась со слезами и только кивнула. Папа так же спокойно ответил:
— Мы поступим так, сын, как хочешь ты…
— Нечто подобное я уже слышал в Детской комнате милиции, — с тихим презрением начал я, но вовремя сообразил, что эти слова принадлежали отнюдь не папе, а его нарисованному двойнику из диафильма. А обвинять человека в том, что он не говорил, было несправедливо. Я махнул рукой, как бы прекращая никчемный разговор, и отправился спать.
Забегая вперед, скажу, что я так и не выяснил, кто привез меня беспамятного в больницу и записал врачам наш телефон. Можно было лишь гадать, чьих это рук дело. Самому докапываться до сути у меня не хватало ни желания, ни воли.
Никто не пришел за мной и во вторник. Родители оставались дома. Мне это казалось необычайно подозрительным, но я уже не психовал. Я, конечно, вздрагивал от каждого телефонного звонка, мучительно вслушивался в разговор, пытаясь понять, не по мою ли душу голос из трубки? Неожиданные провокационные фразы типа "Я знаю, откуда звонили. Из Детской комнаты…" успеха не имели. Родители, если и замышляли что-то, ни в чем не проговаривались. Мне спокойно отвечали, что звонили с работы.
Потом мы пошли в районную поликлинику. Из дома, признаюсь, выходили с небольшим скандалом. Я решил, что меня коварно выманивают на улицу, чтобы передать милиции. Папе стоило немалого ораторского труда переубедить меня…
В подростковом кабинете нас направили к невропатологу — совсем молодой девчушке, с виду недавней выпускнице мединститута. Бегло оглядев наши больничные бумаги, она выписала направление в районный психоневрологический диспансер № 16.
