С тех пор Шеву часто подкалывали, если рассказывался анекдот. Потом кто-нибудь объявлял: «А теперь Шева нам объяснит, что понял!»
Шева обижался и под общий хохот угрюмо отругивался. Это забавляло всех еще больше. При этом к Шеве относились тепло. Он хоть и был физически не особо крепок, но дрался здорово, особенно когда немного выпивал — недостаток мощи у него возмещался приступами расторможенной ярости — Шеву словно разрывало на тысячу кулачных движений. Из-за маленького роста его чаще всего брали как зачинщика в уличных мероприятиях.
А занималась наша компания в свободное время довольно-таки неблаговидным делом. Прогуливаясь по району, мы подстерегали встречных ребят и угрозами расправы вымогали мелочь. За несколько часов такой охоты можно было легко настрелять рублей пять. Деньги делились поровну и тратились обычно на видеосалон и сигареты.
Впервые меня взяли с собой на дело Лысый, Куля, Тоша и Паша Конь. К середине сентября я выучил наизусть все нехитрые речевки и их вариации, предваряющие отъем денег: «Эй, пацан, стоять! Иди сюда, не бойся! Сюда, кому сказали? Ты с какого района? Кого знаешь? Деньги есть? Какие двадцать копеек? А если я больше найду, то хуже будет… Все, щас в торец бью!» — и уже через неделю обучения сам остановил какого-то тощего дылду-десятиклассника и под одобрительные взгляды моих товарищей получил из его кармана мятый пергаментного цвета рубль, пропитанный мокрым теплом и страхом.
Начитанный Борман говорил, что в уличной команде, как в театре, у каждого есть свое, пусть и гопническое, но амплуа, соответствующее внешним данным, ну и характеру. Чтобы успешно работать и производить впечатление на обираемого «зрителя» на сцене, то бишь на улице, для колорита обязательно нужны: «Сильный» — просто крепкий парень, мышечный костяк, гири-кулаки; «Жирный» — громоздкий увалень, символизирующий «мясо», удельный вес команды; «Подлый» — вертлявый, липкий персонаж, от которого неизвестно чего ждать — улыбочки или заточки в бок; «Нервный» — тощий, дрожащий от внутренней злобы, бесноватый отморозок — ой, что будет, если дать ему волю; и конечно же «Главный» — руководитель, в разной степени сочетающий в себе качества всех вышеназванных амплуа. Борман подчеркивал, что лучше всего, когда «Главный» красив — красота всегда царит над жиром, силой и злобой. И нужен еще «Малой» — коротышка, «мелкий», малолетняя наглая рожа. Это он первым подкатывает к жертве из уличных подворотных кулис, открывая бандитский спектакль. От работы «Малого» зависит многое. Если «Малой» умело действует, то остальным, по сути, и стараться нечего — даже если «Сильный» — не силач, а одна видимость, «Нервный» — не сама жестокость, а кривляющийся клоун, «Жирный» — просто трусливое сало, то все искупит и устроит ловкий «Малой». Он в одиночку ошеломит, запугает и соберет дань. «На профессионального „Малого“ любая бригада должна молиться», — так говорил Борман.
Сам он когда-то начинал в роли «Нервного», а потом поднялся до «Главного». Лещ, пока не ушел с улицы, всегда был «Сильным». Теперь «Главным» и «Сильным» у нас считался Куля, хотя по мнению Бормана, Куля как был, так и остался заурядным «Нервным». Лысый балансировал между «Сильным» и «Жирным». Тоша неплохо справлялся с задачами «Подлого». Бессменным и непревзойденным «Жирным» был Шайба. Не отличающиеся выраженным актерским колоритом Боня, Козуб, Паша Конь и Тренер участвовали в массовке, попеременно подвизаясь на ролях «Нервного» и «Подлого»…
Нетрудно догадаться, что за амплуа определялось мне самой природой. Я был настоящей находкой для уличных мероприятий — маленький, в разы мощнее любого малолетки и большинства моих сверстников — одним словом, идеальный «Малой».
Раньше наши использовали для этой роли Шеву, в общем-то тоже неплохого «Малого». В отличие от меня, у Шевы был недюжинный опыт, но зато я обладал силой. Шева даже какое-то время обижался, получалось, что я вроде как оставил его без работы…
Вначале меня еще немного коробило от мысли, что я участвую, по большому счету, в настоящем грабеже, но, к своему стыду, я излишне быстро вошел во вкус, освоил нехитрые приемы запугивания, научился вычислять жертву по походке, словам, по особому выражению лица. Я успокаивал совесть тем, что наш разбой обычно не заканчивался рукоприкладством. Если Куля, Лысый и То-ша любили для острастки несильно двинуть особо строптивым «в бочину», то я считал это грубой работой. Мне казалось, что всегда можно ограничиться словами, интонацией, поэтому другие пацаны: Боня, Козуб, Шева, Тренер, Шайба — предпочитали выходить на улицу со мной. Я так умел поговорить с жертвой, что мы расставались почти приятелями. Я никогда не унижал, а убеждал, что это правильно — поделиться с нами. К примеру, я говорил: «Пацан, ты нас не бойся… А ты и не боялся?.. Вот и хорошо, что ты настоящий пацан, а не ссыкло… Тебя как зовут? Меня Германом звать, а тебя? Вова? Будем знакомы… Вова, выручи на рубль… Ты пойми, мы же тебя по-товарищески просим, как своего знакомого… У тебя сколько денег? Семьдесят копеек? Точно? Уверен? Отвечаешь за слова?.. Тоша, ты подожди в карман к нему лезть, пацан правду нам говорит… Н-да… Ну вот, как тебе после этого верить? Тебе самому не стыдно? Ты же своим пацанам неправду сказал… Ладно, я верю, что ты просто забыл… Бывает… Ты не расстраивайся, ты, главное, знай, что как-нибудь и мы тебя из беды выручим…»
Лещ, вспоминая молодость, несколько раз выходил с нами на улицу ради развлечения, видел меня в деле и ставил всем в пример, мол, это и есть «высший пилотаж», когда деньги отдаются чуть ли не с энтузиазмом, как плата за будущую дружбу и покровительство.
Конечно, не обходилось и без провалов. В ноябре, рыская по сто двадцать шестому микрорайону, я, Боня, Лысый, Козуб и Шева в темноте нарвались на двух совсем взрослых пацанов — эти явно были боксеры, потому что постелили нас за минуту. Я тогда легко отделался рассеченной бровью.
Вспоминается один забавный случай. Меня и Шайбу — «Малой» и «Жирный», увы, не самый лучший тандем — признал парнишка, которого мы когда-то раскулачили. Теперь он был не один, а в большой компании. Я геройски махался против четырех, пока кто-то не подкатился мне под ноги. Я упал, меня чуть попинали ногами. Я видел, как рядом месили Шайбу, он жалобно кричал: «А, не бейте, больно!» — и только его переставали бить, он разражался грозным криком: «Гады! Гандоны!» — за него снова принимались, он с ходу менял риторику: «Больно! Не надо! Не бейте! Пожалуйста!» — а потом продолжал свое: «Гады! Мы вас найдем! Гандоны! А-а! Не бейте, пожалуйста! Гандоны! Больно! Гады! Не бейте! Гандоны! Найдем! Пожалуйста! Больно! Гады! Ну, пожалуйста! Больно! Ну, не бейте же, гандоны!..» Это выглядело очень комично, как Шайба пытается не потерять лицо. Я смотрел на него и, не взирая на жуткую боль в ушибленных ребрах, смеялся, и вместе со мной начали ржать и чужие пацаны. На этом разборка закончилась и нас отпустили.
Домой я пришел с подбитыми глазами, чуть ли ни надвое разделанной нижней губой, ноющими от каждого чиха ребрами, и вечером слышал, как родители, переговариваясь перед сном, согласились, что, может, и лучше было бы оставить меня в Краснославске у бабушки.
Кроме синяков и шрамов в конце первой четверти я принес в табеле шесть троек — в Краснославске я все-таки был крепким хорошистом. Отец для профилактики каждый вечер запугивал меня ПТУ, говорил, что я если не буду учиться, то стану сантехником или каким-нибудь другим ничтожеством, но я не особо переживал из-за этого. Меня уважали во дворе новые приятели, побаивались в классе — я был вполне доволен моей новой взрослой жизнью.
