— Поначалу не все шло гладко у Алешки Разума, — признался Разумовский. Снова возник кабинет Марии Александровны Вол. Она сидела за столом. Разум Аркадьевич протягивал исписанный лист.
"Товарищ капитан, Мария Александровна. Освобождайте меня от работы. Не обладаю я способностями воспитателя. Я не должен был отпускать Бориса с детской экскурсией. И то, что недосчитались двоих малышей — это тоже моя вина! Я поверил, что Боря покончил со своим грязным прошлым, а он при первом же испытании сорвался…" — "Напрасно коришь себя, Разум, — мягко отвечала Вол. — Если ты уйдешь, мы потеряем настоящего воспитателя. А Бориса мы найдем. Даю слово! Вместе с тобой мы вернем его людям!"
На экране высветилась нищая комнатка — голые стены, узкая кровать, табурет, на столе диапроектор. Рядом настольная лампа. Хмурый Разумовский потягивал из стакана чай.
— И вдруг скрипнула дверь. Он оглянулся. Кто это пожаловал? На пороге показался… Борька? Точно, он!
Этот Борис оказался чернявым подростком лет четырнадцати. Щеки его заливал багрянец стыда.
Голос у Бориса был каким-то девчачьим — возможно, Разумовский чуть перестарался с детской озвучкой:
"Хотел слинять, Разум Аркадьевич, до вокзала добежал, на электричку сел… И не смог. Совесть замучила. В реформаторий идти не решился, пришел к вам домой. Вы уж только простите меня! Снимите груз с души!" — А Разум смотрел на своего подопечного и думал, что у него самого словно гора с плеч свалилась. А ведь легче всего было осудить Бориса, отвернуться от него. Но Разум не отрекся от своих принципов, веря, что это последнее падение перед большим взлетом. И он не ошибся! — прокричал ликующим голосом Разумовский.
— Несколько лет спустя бывший несовершеннолетний насильник Борис напишет письмо: "Вы научили меня жить по-новому! Вы вернули мне разум, дорогой Разум Аркадьевич! Спасибо! Немного о себе: поступил в педагогический, через пять лет я буду учителем начальных классов! Представляете, какая радость ждет меня впереди?!"
Замелькали похожие на пестрые голубиные крылья вороха исписанных листов, забормотали голоса: "Разум Аркадьевич, пишу вам письмо с сообщением, что успешно закончил педагогическое училище и устроился в школу учителем труда. Специальность слесаря, которую получил благодаря вашему совету, очень мне пригодилась.
А в августе буду держать экзамены в университет, пойду на вечерний. Верьте, к прошлому возврата не будет. Ваш бывший подшефный Максим".
"Дорогой Разум Аркадьевич, спасибо вам за все то, что вы сделали. Лишь сейчас я в полной мере оценил ваш великий труд. Вы для меня стали больше, чем отец. Вы воскресили меня!"
Разум Аркадьевич с экрана — уже ровесник нынешнего Разумовского — обратил прямо ко мне растроганное лицо:
— Такие строки нельзя читать без волнения. Ведь они свидетельствуют не только о том, что люди начали счастливую трудовую жизнь. Чувствуется, что перед бывшими нарушителями пышным розовым бутоном раскрывается новый, неизвестный мир простых человеческих радостей, а горести уходят, забываются, как ночной кошмар… И сколько таких теплых строк приходило в адрес Алешки Разума! Хотя какого Алешки? — Разумовский вздохнул и удивился. — Не успел оглянуться — четвертый десяток разменял. Никакой он уже не Алешка Разум, а заслуженный педагог Разум Аркадьевич Разумовский. Много судеб, много писем, за каждым из них — трудная и долгая история борьбы за человека. Сколько же ребят прошло через его чуткие руки! — с чувством подвел черту своей деятельности Разумовский. — Всех не упомнить. Ушел на заслуженный отдых наставник Разума — Виктор Тарасович Гребенюк. Работы прибавилось.
В семидесятом году постановили снести родимый особняк на Пролетарской 3. Мария Александровна Вол перед выходом на пенсию отстояла и дом, и улицу…
Большие и светлые окна комнаты кадр за кадром, словно болотная тина, затягивала кирпичная кладка. Какое-то время еще были видны руины снесенных домиков, желтые стрелы башенных кранов. Потом комнату в одночасье залил ясный электрический свет, а сами окна стали черными и непроглядными — снаружи уже наросло высотное здание.
— В семьдесят седьмом бюрократическим приказом детские комнаты вообще упразднили. Точнее, переименовали. А Разум Аркадьевич даже не заметил всех этих перемен, не до них ему было! Главное, что на улице Пролетарской 3 в Детской комнате милиции № 7 по-прежнему велась непримиримая педагогическая баталия за души детей, за их будущую честную жизнь! И Разум Аркадьевич никогда не оставлял позиций этого благородного фронта!..
Замелькали отрывные листы календаря — все в карандашных пометках:
— Так в работе трудной и плодотворной прошло еще двенадцать лет…
Я снова постарался пошевелиться. Неожиданно это получилось. Окаменевшие до судорог ноги будто огрели изнутри огненной крапивой. Я застонал от глубокой мышечной боли. Потер бедра внезапно ожившими руками, разгоняя застоявшуюся кровь. Это помогло. Пальцы ног, потом икры закололо мельчайшими иголочками. Я снова почувствовал спину и, пользуясь моментом, разогнулся. В поясницу рухнула тупая громоздкая боль. Колченогий стульчик качнуло назад, мне показалось, что я падаю, но задняя ножка со стуком впечаталась в пол. Из тела в голову ударила обморочная воздушная волна, как при резком спуске на скоростном лифте. Я на миг очнулся от диафильма.
Разогревшийся диапроектор чадил стариковским потом — теплый вонючий дымок, как если бы кто-то в распаренном июльском автобусе задрал обе руки, цепляясь за поручень. Болела спина, ребра, точно я связанный пролежал на угловатых твердых вещах.
Я вдруг ощутил новое неудобство — слуховое. Видимо, от подъема туловища и раскачивания на стульчике у меня полностью заложило уши, как в самолете, когда меняется высота. Я пару раз сглотнул, но левое ухо так и осталось с ватно-глухой пробкой, а в правое словно залетел мелкий комар. Я поковырял пальцем в зудящем ухе, голос Разумовского прозвучал уже сквозь зуммер внутри головы:
— И вот в один субботний мартовский вечер в квартире Алексея Аркадьевича Разумовского раздался тревожный звонок. А какой он еще может быть в девятом-то часу? Воспитателю Разумовскому редко звонили без повода…
В пространстве комариного зуммера выделился далекий телефонный звонок — по звуку совершенно настоящий, а не сымитированный Разумовским. О таком звонке можно было бы сказать, что он послышался, когда удаленная на краешек слуха галлюцинация кажется реальностью.
— Але, Разум, это я… — прозвучал в трубке всхлипывающий женский голос. Я почти сразу узнал его, хоть он и был чуть искажен связью. Звонила Ольга Викторовна Данько, и тут не могло быть никакой ошибки.
— На проводе была старший инспектор Детской комнаты милиции № 7 капитан Данько, — подтвердил мою догадку Разумовский. — Данько с Разумовским связывала не только совместная плодотворная работа и давняя крепкая дружба. Это для подчиненных и воспитанников Данько была "товарищем капитаном", а для него — просто Оленька… "Оленька, что-то случилось? Ты расстроена?"
Картинка раздвоилась. Ольга Викторовна и Разумовский, каждый в своем углу, прижимали к уху телефонные трубки.
