Все это время каким-то неуловимым подстрочником бежала закольцованная музыкальная фраза "Наш паровоз вперед летит".
В часть планшетки, что выехала с другой стороны объектива, Гребенюк молниеносно сунул вторую пластину. Дав названию отстояться, он двинул планшетку в обратном направлении. Дымка стала ночной. Кончился «Паровоз», и Разумовский затренькал нищей балалайкой, затянул жалобным, качающимся, словно от боли, детским голоском: "По приютам я с детства скитался, не имея родного угла…"
Показался кирпичный угол дома, распахнутая ставня низкого окошка, откуда лезла фигурка, прижимая к груди тряпичный узел. Красок не было, картинка была черно-белой, под стать далекому времени.
"Стоять, шантрапа!" — рявкнул густым басом Разумовский.
Перекатилась планшетка. Бородатый сторож подскочил к взломанному окну, ухватил воришку за отрепья воротника: "Попался, сволочь! Ворюга!"
В руке мальчишки блеснула полоска стали, ткнулась в сторожа, тот охнул, схватился рукой за бок и хрустко прошептал, точно прошелся по просыпанному сахару: "Убил…" — Почти сразу же этот шепот был подхвачен тонким визгом полуночной бабы-торговки: "Зарезали-и-и-и!!!"
Загрохотали сапоги милицейского патруля. Под тревожный тремор балалаечной струны улепетывала маленькая фигурка в лохмотьях. Кто-то из прохожих бросился наперерез. Мальчишка метнулся в сторону, споткнулся. "Вот он, бандит! Хватай его!" — На упавшего навалились, вывернули руку: "В участок! Там разберемся!"
Гребенюк с ловкостью фокусника менял пластины. Надо заметить, что события с "волшебным фонарем" развивались втрое быстрее. Возможно, с технической стороны это было обусловлено ограниченным числом пластинок, но скорее всего диафильм Разумовского просто не считал нужным излишне подробно останавливаться на вставной истории — он отмечал лишь ключевые моменты, неизменно отвлекаясь на реакцию главного зрителя — Алешки Разума, для которого все это и демонстрировалось. Он сидел на кровати, согнувшись, точно шарил руками по полу, но при этом голова Разума была вздернута и смотрела прямо на стену с дымчатым световым пятном.
Малолетнего убийцу тем временем доставили в милицию.
"Как звать?" — спросил человек в красноармейской гимнастерке.
"Не твое дело, легавый!" — В хриплых подростковых нотках легко угадывался голос будущего спасителя Алешки Разума — Виктора Тарасовича Гребенюка. Крупный план налетчика-беспризорника подтвердил мою догадку — конечно же это был Гребенюк, только в детстве. "Ну, шкет, держись! — пригрозил милиционер. — Кончились твои веселые деньки! В камеру!"
По композиции этот внутренний диафильм не отличался от истории Алешки Разума. Рассказ велся от третьего лица, то есть Гребенюк говорил о себе как о постороннем лице. Единственное, следить за историей было сложнее — на переднем плане, прямо как в кинотеатре, то и дело маячил затылок Алешки Разума, перекрывающий обзор.
— Мало было в жизни Витьки Гребня ярких, запоминающихся дней. Рос он в бедной беспутной семье. Отец Витьки был слесарем, а мать прачкой. Отец мало работал, а все больше пил да скандалил. Нередко, будучи в нетрезвом состоянии, отец угощал спиртным и сына. Мать помнила Витьку пьяным уже в шестилетнем возрасте…
Мелькала унылая череда дореволюционных пейзажей рабочей окраины — точно из раскисшей глины низенькие домики, фабричные трубы, улицы с незасыхающими лужами. По дороге вместе с забулдыгой-отцом плелся пошатывающийся мальчик. Табачный дым только подчеркивал эту хмельную зыбкость походки.
— Непростой характер был у Витьки, в отца — буйный. С одноклассниками дрался, учителям дерзил, не мог усидеть до конца урока. Часто вместо школы бегал к отцу в мастерскую, там выпивал. Однажды Витька появился пьяным в классе. Трудно представить, а было ему всего десять лет. Витьку выгнали из школы, а он и рад был — все дни проводил на улице…
Крупный план показал Алешку Разума, как он сопереживает перипетиям мальчика Витьки, очевидно, находя параллели со своей нелегкой судьбой. Лицо Алешки исказила судорога то ли страдания, то ли сострадания.
— Шла империалистическая война, отца забрали на фронт, откуда он не вернулся — сгинул, — продолжал Гребенюк. — Нежданная, грянула революция — какая уж тут учеба. В голодном восемнадцатом году мать умерла от тифа…
Весь кадр занял стол с черным гробом.
— Витька остался круглым сиротой. Все время проводил в уличной компании ребят, старших по возрасту. Больше всего он боялся прослыть трусом.
Зная эту Витькину слабость, дружки часто подбивали его на неблаговидные поступки — драки, кражи. Стоило Витьке выпить, он сразу терял голову…
Возникла картина большой драки. В центре Витька Гребень размахивал кулаками. Кто-то уже лежал на земле, закрывая лицо от ударов. Слышался далекий милицейский свисток. Крики дерущихся тонули в пестром базарном гаме…
— Так он и жил: пьянство, драки да воровство. В тринадцать Витька открыл для себя грязное взрослое удовольствие…
На экране полураздетый мальчишка валялся в койке с немолодой, потасканного вида женщиной.
— Улицы, базары, притоны были его жизнью. Онпозабыл, что у нормального человека бывают имя и фамилия. У него была только кличка — «Гребень». К четырнадцати годам он уже был отпетым бандитом, развратником и алкоголиком — невысокий, голова в шрамах от перенесенных черепных травм. На левой руке синела грубая татуировка, да и сами руки сплошь усеяны рубцами от частых драк. Бывало, что Витьку ловили на улицах, отправляли в приюты, в детские трудовые колонии, но он сбегал оттуда. Все шло к тому, что Витька плохо кончит…
Голос Гребенюка сменил новый рассказчик. Так звучали в старых довоенных фильмах люди пародийно интеллигентных профессий — какие-нибудь профессора консерватории с пенсне на носу. Этот тип, очевидно, символизировал представителя упаднической педагогики, бессильно опускающей руки перед трудностями, осколок отмирающей идеологии: "Настроение подростка неустойчивое, преобладает мрачность и раздражительность. Просит, чтобы его побыстрее расстреляли. Часто употребляет жаргонные и нецензурные выражения. Держится с рисовкой, развязно, без чувства дистанции. Эмоции его поверхностные, бурные, нестойкие. Крайне обидчив, упрям. С увлечением рассказывает о драках "стенка на стенку", как его, пьяного, боялись даже взрослые. Бравируя, предлагает принести ему водки, чтобы он доказал, что может выпить целую бутылку, не отрываясь. Откровенничает о своих амурных похождениях, заявляет, что его интересуют лишь драки, женщины и спиртное. Можно утверждать, что Гребенюк Виктор педагогически запущен и страдает психическим отклонением — истерией. Тяжесть совершенного им проступка не предполагает снисхождения…"
"Если только карать — значит толкать человека в пропасть неверия, озлобления, превращать «стихийного» преступника в сознательного! — резко возражает решительный голос. На мужчине красноармейский френч. Лет ему около сорока, коротко острижен, усы щеточкой, взгляд крепкий, как булыжник. — А я не верю, чтобы человек не отозвался на доброту. Обязательно отзовется!" "Кто вы?" — звучат голоса. "Арсений Витальевич Сухово. Педагог…" — Скептик в пенсне неприветливо глядит на выскочку. Сомневается и комиссия: способен ли вообще мокрушник и вор Витька понять, что невозможно жить, враждуя с обществом, и что есть в жизни большой, главный смысл — делать людям добро?"
