Сухомлинов самозабвенно читал, повернувшись ко мне спиной:
— Среди многих направлений деятельности органов внутренних дел одним из приоритетных и наиболее значимых для нашего общества является профилактика правонарушений и преступлений среди детей и подростков… — Он искусственно кашлянул, коротко оглянулся. — Ведущая роль здесь принадлежит подразделениям по делам несовершеннолетних…
Я поднялся с места и тоже подошел к соседнему стенду. Первым на глаза мне попалась репринтная копия какого-то старого документа. Подражая Сухомлинову, я вслух сказал:
— Декрет о комиссиях для несовершеннолетних от 14 января 1918 года… — Но к сожалению, сам декрет прочесть было невозможно — шрифт состоял из мельчайших расплывчатых буковок.
Я сделал пару шагов в сторону и оказался рядом с входной дверью. При желании я мог бы рвануть на улицу.
Сухомлинов точно прочел мои мысли и переместился от меня еще на один стенд:
— А вот поэзия. Настала ночь. Ни звезд, ни месяца. Сомкнули очи сонные дома. Но кое-где окошки светятся. Ученье — свет, а неученье — тьма… — Он снова стрельнул глазами, как бы приглашая меня к поступку.
Все это было очень настораживающим. Я сразу вспомнил о милицейских хитростях, позволяющих усугубить вину задержанного, и решил не поддаваться на очевидную провокацию. Во дворе стоит машина с Берсеневым, возможно, подъехал дополнительный наряд, и только я рвану, меня еще на ступенях перехватят, но тогда это уже будет побег.
Сухомлинов, увидев, что я вернулся на место, дернул головой как ужаленный конь. В голосе его звучало отчаяние:
— В системе органов внутренних дел были созданы одними из первых и имеют богатейшую историю подразделения…
Усы Подковой спустил воду. Унитаз зашумел так, словно сошла с горы снежная лавина.
— В мае одна тысяча девятьсот тридцать пятого года постановлением ЦК ВКПб были организованы секции по борьбе с детской беспризорностью и правонарушениями несовершеннолетних…
В уборной звенела водой раковина. Усы Подковой мыл руки. Я слушал Сухомлинова, и меня распирала гордость от того, как я легко раскусил подлый ментовский план.
— Огромный пласт советской литературы и кинематографа, посвященный проблеме воспитания подростков, давно стал классикой, полюбившейся не одному поколению. Фильмы «Путевка в жизнь» и «Заключенные»…
В этот момент отворилась канцелярская дверь, и показался старлей. Сухомлинов умолк. Выскочил из уборной Усы Подковой, точно он, притаившись, ждал появления старлея, и произнес с досадливым удивлением:
— А ты сознательный оказался, Герман. Молодец. Пойдешь на перековку. Только нас в этом уже не вини… — а Сухомлинов развел руками с видом хирурга, сделавшего для безнадежного пациента все возможное.
В прихожую вслед за старлеем вплыла грушеобразная тетка лет сорока с небольшим, вполне миловидной внешности — ей шли и фиолетовые тени, и прическа корзиночкой, и серьги с рубиновыми камушками. Все портили мужицкие, грубой формы малиновые щеки, поросшие белесым пушком, в котором наподобие цветочной пыльцы застряли комочки пудры. Вообще, если бы не китель с капитанскими погонами, ее можно было бы принять за какую-нибудь добродушную гражданскую бегемотиху, старшего товароведа из «Детского мира» или бухгалтершу.
— И кого это мне привезли? — певуче спросила толстуха.
Вопрос явно был риторическим. Старлей наверняка все обо мне рассказал.
— Германа Рымбаева привезли, — поддержал игру старлей. — Знакомься, Герман. Старший инспектор и капитан милиции Данько Ольга Викторовна.
— Так слишком официально. — Тетка отмахнулась. — Ко мне можно обращаться просто, по имени-отчеству.
Чуть поджав губы, она несколько секунд сверлила меня, как ей самой, очевидно, казалось, проницательным взором. На деле только прищурила глаза и склонила голову набок.
— Н-да… Подростковый максимализм на все лицо, — поставила она наконец диагноз. — Рассказали мне тут про тебя, Герман. Хорош… — Она покачала головой, словно под микроскопом рассмотрела всю мою неприглядную суть. — Ничего не скажешь…
— Ольга Викторовна, — заныл я, — я ничего такого плохого не делал. Это какое-то недоразумение. — Тут я решил схитрить и подлизаться: — И с прошедшим вас праздником Восьмого марта!
— Вину отрицает, — сказал старлей. — Упирается, как партизан.
— Нет, — энергично встряхнула серьгами Ольга Викторовна. — Он не партизан, а самый настоящий диверсант! Партизаны за Родину погибали, а этот до других вещей додумался… А за поздравления спасибо, Герман. Для меня это добрый знак, что ты человек не совсем пропащий.
— Уже, наверное, девять часов, — продолжал я жалобным тоном. — А у меня еще уроки не сделаны…
— Сегодня ж суббота, — весело удивился старлей.
— Не ваше дело! — огрызнулся я, досадуя на явную оплошность. — На понедельник много задали. Вы тут меня задержали по ошибке, а мои родители волнуются!
— Вот когда ты о родителях-то заговорил… — закручинилась лицом инспекторша, хотя глаза ее хранили лукавый прищур. — А раньше ты о них подумал, перед тем как… преступление совершать?! Да, большую ты промашку дал, Герман…
— Оступился, — с улыбкой поддакнул старлей.
— Но мы-то для того здесь и находимся, — подхватила улыбку Ольга Викторовна, — чтобы выполнить самую главную нашу задачу — уберечь подростка от дальнейших неверных шагов. Так что не бойся, Герман, в беде не оставим, будем за тебя бороться! — Она решительно рубанула рукой воздух.
Если менты еще отличались живой речью, а значит, и какой-то подвижностью души, способной к неожиданному поступку, то механический голос инспекторши перечеркивал все надежды. Со мной говорил не человек, а методический сборник, от которого нельзя было ничего добиться, кроме того, что в нем написано.
— Ну, мы пойдем, товарищ капитан? — спросил старлей.
— Идите, — кивнула инспекторша. — А мы продолжим с Германом у меня в кабинете. — Она положила руку мне на плечо. — И разговор у нас будет непростой, с песочком разговор.
— Мне в туалет надо, — буркнул я.
— По нужде? — уточнила инспекторша. Я поежился от гнусного казенного слова.
— Сходи, — разрешила она и сама открыла дверь в уборную.
Возле унитаза на гвозде висел, похожий на хомут, стульчак. Кран был обычный, без смесителя — только с холодной водой, от которой руки, а за ними все тело покрылось мурашками. Полотенце на крючке пахло подмокшей плесенью, так что я предпочел вытереть руки о штаны.
— Счастливо оставаться, Герман! — крикнул из прихожей старлей.
— До свидания! — откликнулся я. — И спасибо вам огромное за все, что вы для меня сделали! — не удержался я от сарказма.
— Не-е-е за что, — это, кажется, проблеял Сухомлинов.
Послышались удаляющиеся голоса и гулкие деревянные шаги на крыльце, словно ступали не ноги, а протезы, потом стало тихо, лишь вода шелестела в трубах.
