— Неосвященный. Стало быть, дар не божественный, а болгарский.
Несколько безуспешных минут я пытался надорвать пластиковую обертку, а Алиса всё удивлялась, как можно так долго возиться с бутылкой, я говорил: «А ты сама попробуй», — а она отвечала, что у нее маникюр…
Потом я сказал: — Молись, чтобы пробка пластмассовая была. Если корковая, я ни за что не ручаюсь…
Она поинтересовалась: — А какая разница?
И я объяснил, что вино в бутылке с пластиковой пробкой, как правило, худшего качества, но такую пробку легко вытащить.
Пробка оказалась корковой. Я из прошлой встречи помнил, что у Алисы был подходящий ключ, длинный стержень, похожий на сверло, и сказал ей:
— Дай свои ключи и еще мелкую монету.
Я сидел на корточках, согнувшись над бутылкой, и думал, что иностранец явно решил бы, что монетка, которую кладут под ключ, — это варварский русский обычай…
Пробка неожиданно протолкнулась внутрь, выплескивая винный фонтанчик.
— Не испачкался? — спросила Алиса.
Я встал и увидел, что кагор брызнул точно под сердце, и досадливо показал Алисе мою «рану», а она хозяйственно стала затирать расплывшееся красное пятно снегом.
— Будто кровь, — шептала Алиса. — Такая жалость, что стаканов нет…
Опьянение навалилось какое-то ватное и быстрое. Я несколько раз поскальзывался, причем один раз упал совсем не удачно, так что правая нога по-фокстротному неестественно вывернулась в сторону, и остаток дороги я шел, пришлепывая ступней. Мы с Алисой очень смеялись над этим плюхающим звуком, который я назвал «по пизде галошей»…
Мы пришли ко мне домой. В коридоре я сразу присел на стул и закатал штанину. Под кожей образовался внушительный отек, впрочем, совершенно безболезненный. Алиса кружилась рядом, вздыхала и охала: «Ой, ты мой бедненький», — а я, повинуясь дурашливому мересьевскому стереотипу, вдруг начал доказывать неумелой «Калинкой» здоровье своих конечностей.
— Вот видишь, — говорил я. — Легкий ушиб…
Алиса долго не могла успокоиться.
— Если не больно, то почему ты хромаешь? — спрашивала она.
Что я мог сказать? Нога сама собой подламывалась. Потом Алиса, бравируя чистоплотностью, пошла в ванную. Я услышал из комнаты, как она крикнула:
— Привет от жэка! Опять горячей воды нет!
Я ждал Алису на диване. Она появилась, замотанная полотенцем, с охапкой своей одежды в руках. От розового, будто освежеванного тела валил пар. Только лицо ее с чуть подтекшей у глаз тушью избежало этой мясной румяности.
— Была-таки горячая вода? — спросил я.
— Нет, комнатной температуры, — сказала она.
— А дымишься почему? — спросил я.
— Не знаю, — она оглядела себя. — Наверное, в квартире холодно, вот и пар, а мы после алкоголя не чувствуем.
Она потрогала рукой батарею:
— Не топят.
От этого объяснения мне стало легче, я даже поежился, будто от холода.
В тот раз я вообще ничего не ощущал. Между нами происходило унылое трение, а в какой-то момент просто понял, что кончил.
— Тебе было хорошо? — настороженно спросила Алиса.
— Нормально, — соврал я.
Не мог же я сказать ей правду. Алиса, наверное, и сама всё понимала. Оставалось только соблюдать приличия.
— Сделать кофе? — Я хотел уже подняться, но Алиса поспешно сказала: — Сама, — и убежала на кухню.
Было слышно, как бренчит вода о дно чайника, шаркает спичка, звенят прихваченные за уши чашки.
Я тем временем рылся на полках с пластинками, выуживал то один конверт, то другой. Потом вернулась Алиса и присоединилась ко мне, нахваливая мою в общем-то ничем не выдающуюся коллекцию старого винила. Такие раньше были у всех.
— Помнишь, — говорила она, — в девяносто четвертом, все как с ума сошли из-за этих компакт-дисков, а мне они сразу не понравились. Звук на них куцый. Вивальди принесли, я слушаю — не то, всё выхолощено. Нашли старую пластинку, глянуть страшно, какую запиленную. Ставим — и другое же дело, музыка появилась, живая…
Ты слушала, наверное, на отвратительной аппаратуре. И записи бывают разные. На виниле мог быть хороший оркестр, а на диске — третьесортный… — я вступился за прогресс, но, честно говоря, я тоже любил, когда в колонках мягко стукает игла и пластинка шипит, как сковородка.
Алиса потянула с полки очередной конверт:
— Давай «Барселону» поставим?
Этот диск меня всегда настораживал, причем из-за фотографии на обложке.
— Не хочу. Кабалье там такая страшная. Смотри, как она Меркьюри обхватила, будто полное брюхо его крови насосала. Он после этого умер.
— Тогда Оскар Строк. Не возражаешь против советского ретро?
Я не возражал.
В моей исправно дымившей чашке кофе оказался почему-то еле теплым. Я не хотел расстраивать Алису, у нас и без того в тот вечер было всё не слава богу. К тому же у меня непонятно почему облезло небо, и я деловито ощупывал языком тонкие лохмотья.
Алиса осторожно отпила глоток и посмотрела на меня так удрученно.
Я сказал:
— Ты, наверное, просто не заметила, что вода не закипела.
— Как такое может быть? — сокрушалась Алиса.
— Ничего страшного, — утешал я. Алиса чувствовала себя пристыженной:
— Я еще раз воду подогрею. Она крикнула из кухни:
— Ты прав, чайник совсем холодный, это я — дура, наверное, газ не зажгла…
Уже спел Утесов «Лунную рапсодию», и Марфесси про «Черные глаза». Когда пластинка закончилась, я пошел на кухню.
Алиса стояла возле плиты, опустив в чайник руку:
— Видишь, на коже пузырьки воздуха, — как-то особенно сказала она. — Когда температура повысится, они всплывут и станут большими… Такое возможно, чтобы вода кипела не в полную силу?
Я не знал, что ответить. В чайнике вдруг забурлило.
— Готовим на холодном бенгальском огне, — растеряно улыбалась Алиса. — А пузыри потому, что невидимка дует в такую же невидимую соломинку…
Как же мне стало тогда страшно.
— Не горячо? — тихо спросил я.
— Ноль на массу, — она деланно засмеялась. — Еще поварю.
И вдруг на кипящей волне мелькнул и снова исчез в круговороте похожий на рыбью чешуйку ноготь с розовым лаком.
Тогда я заорал:
— Хватит! Ради Бога, хватит! — и потянул ее руку из чайника.
— А что теперь?! — с нервной усмешкой спросила Алиса. — Можно есть?
Здоровой рукой она подхватила со стола тарелку, шлепнула на нее свою обваренную, точно морской деликатес, кисть. Алиса это тоже поняла и пошевелила пальцами, как щупальцами:
