«Уазик» вильнул к обочине и остановился.
— Только не убегай, — попросила Горн. — Все равно догоним… И накинь что-нибудь… Похолодало… Ты не ответил… Дать бумажку?
— Не надо… — процедил я.
— Ну, как знаешь… Маша, сопроводи…
Заснеженная степь окатила студеной волной. Маша пропустила меня вперед и вылезла следом. Я, чуть покачиваясь на шатких спросонья ногах, пристроился возле заиндевелых зарослей репейника.
Маша, не отводя оцепеневших сторожевых глаз, одной рукой подобрала полы ватника, второй приспустила штаны и присела неподалеку. Между грубых подошв ее сапог с журчанием потекло желтое сусло. Маша вдруг спросила:
— А ты, это… Правда, Мохов?
— Да, — не моргнув сказал я. — Алексей Мохов.
— На Елизавету Макаровну похож… — голос денщицы как-то сразу подобрел и утратил злобную хрипотцу. Она подтянула штаны и оправила ватник. — Пойдем, родненький… А то не ровен час застудишься…
Со священным трепетом ожидал я увидеть кипящий грозной жизнью Вавилон, несокрушимую крепость ветхих амазонок, а мне открылась запустелая советская богадельня — длинный трехэтажный барак красного кирпича, опоясанный бетонными плитами забора с облезшими тюремными воротами.
Дверцу «уазика» распахнула толстая баба в дубленке, накинутой, как бурка, поверх медицинского халата. Лицо у толстухи было вполне красивым, но непропорционально маленьким, словно изящная карнавальная маска, надетая на свиное рыло с множеством подбородков и оплывшей шеей.
— Добрый день, Полина Васильевна! — радостно выдохнула она. Меня удостоили осторожным поклоном. — Как дорога, Полина Васильевна?
— Нормально, Клава… Нормально… — Горн оперлась на протянутую ей руку и вылезла из машины. — Докладывай, как вы тут… Поживали…
Я от души порадовался, что наш приезд не вызвал ажиотажа. Меньше всего я желал оказаться в центре ликующей или, наоборот, мрачно-насупленной толпы престарелых фанатичек, о жестокости которых слагались легенды…
А толпы, собственно, и не было. По дорожкам небольшого парка между присыпанными легким снежком клумбами шаталось с дюжину старух в одинаковых старомодного покроя каракулевых шубах. За ними приглядывали няньки-надзирательницы. Всего я насчитал около двух десятков боеспособных обитателей, включая приветственный эскорт из восьми молчаливых охранниц. Гарнизон был невелик даже по меркам самой заурядной читальни.
Мы двинулись прямиком к дому, впереди Горн и одышливая Клава. Денщица Маша и я шли следом за ними. Клава перечисляла новости:
— Прислали годовые отчеты по Новосибирску, Чите, Иркутску, Красноярску. Печальные известия из Хабаровского края — на семьдесят девятом году жизни скончалась староста региона Шипова. Пришли тверская, владимирская, липецкая и рязанская корреспонденции. И самое главное. Вот… — Клава протянула Горн увесистую пачку листов. — Стенография и конспект. Записывали Пискунова, Белая, Шведова…
— Не сейчас, — отмахнулась Горн, — позже посмотрю… Или ладно… Давай сюда…
Эскорт поравнялся с каракулевой отарой. Какая-то старуха отделилась от своих и заковыляла к нам, протолкалась через охрану:
— Поля… Поля, — жалобно проскулила она. — Ты где была?…
— Резникова! Красота моя! — Горн остановилась и ласково обняла старуху за плечи. — Ты замужем?
— Поля… Поля… — старуха поймала Горн за руку и прижала ладонью к своей щеке. — Так долго… Где была? — зрячий слезящийся глаз Резниковой светился радостью узнавания, второй глаз с густой молочной каплей катаракты отливал безумием. — Поля… Где была? — плаксиво повторяла она.
— Потом расскажу…
Внутри старухи образовался жидкий кишечный звук.
— Резникова… Золотце… — умилилась Горн. — Надявалягалятоня! — крикнула она нянькам. — Всех по палатам! Подмыть, переодеть, накормить… И готовить к чтению. Начало в пятнадцать часов…
Резникову увели. Она отчаянно сопротивлялась и вопила что-то бессвязное. Остальные старухи тоже впали в беспокойство. Одна попыталась обнажиться, другая, улучив момент, подхватила что-то с земли и запихнула в рот, исторгнув истошную петушиную трель, когда нянька попыталась вытащить у своей подопечной из-за щеки гадость. Перепуганные воплями, старухи бросились врассыпную.
— Девки! — раздраженно обратилась Горн к эскорту. — Что смотрите? Ловите! Маша! Тебе особое приглашение?!
Охранницы и денщица побежали на помощь нянькам. Впавшие в маразм старухи не отличались особой прытью. Их быстро согнали в кучу и повели ко входу в левом крыле дома.
— Слушай, Клава, — вдруг спросила Горн. — А как Руденко?
— Нормально, — отозвалась толстуха. — Что ей сделается? Опять говном стены обмазала, — она хохотнула. — Эту бы энергию, да в мирных целях…
— Хозяйственная! — восхитилась Горн. — Живучая. Даже зависть берет. В палате прибрались?
— Так точно, Полина Васильевна. Дежурили Комаровская и Погожина. Они и стены побелили, ругались, правда, на чем свет стоит…
— Эй, вы! — прикрикнула вдруг Горн на охранниц, удерживающих престарелых беглянок за каракулевые воротники. — Повежливей там! Распустились, гниды! — Горн проводила старух хмурым взглядом, вздохнула: — Вот, Алешка… Мотай на ус… Деньги есть — Иван Петрович… Денег нет — горбата сволочь… Такая вот глориа мунди… Только стоило ослабнуть… И никакого уважения… Ни к возрасту, ни к званиям… Просто они третью неделю… без Книги Силы… Вот и сдали мозгами…
Клава, опередив нас, взбежала по ступеням крыльца, потянула стеклянную дверь:
— Милости просим…
Мы прошли сквозь похожий на аквариум вестибюль в раскинувшийся на обе стороны коридор. По центру поднималась широкая из крапчатого камня лестница с гипсовыми перилами. Пролет между этажами украшал витражный полукруг, изображающий небесную синеву, два склоненных пшеничных колоса и малиновую звезду. Солнечный свет, отфильтрованный разноцветными стеклами, стелился радужной бензиновой дымкой.
Справа от лестницы за плексигласовым окном с надписью «Администрация» сидела женщина в белом халате. Она прижимала к уху телефонную трубку, видимо, сообщая верхним этажам о прибытии начальства.
— Клава… — сказала Горн. — Иди… Готовь аппаратуру…
— Слушаюсь, Полина Васильевна, — толстуха кивнула и припустила наверх по лестнице. Я остался с Горн наедине.
Коридор был действительно мрачен, полутемный, длинный, как тоннель метро, и в каждом направлении он заканчивался тенями и сумраком. Под потолком лучилась череда матовых шаров, неведомая планетарная система тусклых одинаковых лун, но освещали они лишь самих себя, а не сумеречное пространство бесконечного коридора.
— Пошли, — сказала Горн и повела меня по этажу. Затертый синий линолеум противно поскрипывал, будто я не шел, а меня катили на больничной койке. С дальней лестницы доносились голоса нянек и частое наждачное шарканье множества чьих-то медленных подошв.
