Ректор был очень растроган подарком, и на клуб стали выделяться деньги. После этих субсидий Галоганов, купивший себе новый телевизор, видеомагнитофон и музыкальный центр, во мне души не чаял.
Меня, как своего, приглашало на посиделки мелкое институтское чиновничество. Галоганов, чуя скорое повышение, в пьяной щедрости все чаще прочил меня в преемники на пост начальника клуба, искренне обижаясь, почему я не замираю от восторга.
Тогда я не мог понять, что жизнь подсовывала вполне сносный образчик карьеры, тихую болотистую гавань. Я с негодованием отвергал эти подарки судьбы. Вместо того, чтобы укреплять дружбу с Галогановым и проректором по культурной части, я раз за разом со снисходительной улыбкой говорил своим благодетелям, что собираюсь серьезно заняться искусством и плевать хотел на будущее мелкого институтского функционера.
Родители, конечно, пытались меня переубедить, я же жестко отвечал, что обещал им «твердую профессию», а не погубленную в скуке жизнь.
Вовка помалкивала, потому что морально проштрафилась. Она тогда училась на втором курсе, и я уже не припомню, что было раньше: дынная округлость живота или слова о скором замужестве. То есть, Вовка с умными советами не лезла, а прилежно клянчила у преподавателей экзамены и зачеты, чтобы не терять учебный год. Мы же пытались полюбить Вовкиного жениха Славика, ее одногруппника. Это оказалось нетрудно, на первых же смотринах осквернитель расположил нас кротким и покладистым нравом. Похоже, он действительно любил Вовку. Они вскоре расписались и переехали жить в опустевшую квартиру наших покойных стариков. В июле Вовка благополучно родила мальчика, которого назвали Иваном.
За два года гордыня ослепила меня. Я запросто общался с проректором, имел собственный рабочий стол в кабинете начальника клуба. Диплома я вообще не писал. По просьбе Галоганова, из архива извлекли старый диплом «Литье по выплавляемым моделям», в котором заменили титульный лист.
Что было еще? Летом, по окончании четвертого курса, я женился. Тогда студенческие свадьбы приняли вид какой-то эпидемии. Жену мою звали Мариной. Была она довольно приятной внешности, с правильными, но настолько обобщенными чертами лица, что походила на среднестатистический макет симпатичной девушки. Так на агитационных плакатах изображались шагающие одинаковые шеренги комсомолок с одной на всех коллективной миловидностью. После первого дня знакомства я бы не узнал ее на улице. Единственное, что выделяло Марину, это смех. Очень мелодичный и звонкий, и смеялась она в основном, когда я щеголял своим остроумием. В конце концов, я обратил на нее внимание.
Все мои политеховские годы у меня не было недостатка в подругах. Я был достаточно известной личностью. И все же эта Марина довольно быстро оттеснила соперниц, я же отнесся к этому факту легкомысленно, девичья охота на мужа меня откровенно забавляла.
Марина времени не теряла и так лихо закрутила отношения, что через полгода я с удивлением выяснил, что о нас уже говорят как о скорой семейной паре, и самое странное, у меня не возникло желания опровергать явное недоразумение. Даже проректор, пробегая мимо по коридору, поздравил со скорой свадьбой.
Родители тоже были всеми руками «за». Они думали, что с женитьбой я остепенюсь, забуду о глупых мечтах, предпочтя семейное благополучие.
Пораженная всеобщей брачной заразой часть моей души лживо успокаивала, что жена никак не помешает карьере будущего режиссера. Все решила фраза, оброненная моим начальником Галогановым: «Чего ты боишься? Не понравится, разведешься».
Почему-то именно эта возможность будущего развода успокоила, и я сделал Марине предложение. В июне мы поженились. Свадьбу отметили узким семейным кругом — Вовка была на восьмом месяце и умиляла застолье внушительным животом. Тесть и теща преподнесли нам в подарок квартиру, которую, впрочем, записали на Марину.
Брак наш просуществовал чуть больше года. За этот относительно недолгий срок я смог убедиться, что плач у моей супруги оказался удивительно неприятным, в противоположность ее смеху.
Получив инженерный диплом, я стал усиленно готовиться к поступлению на режиссуру. Я отправился на разведку в Москву. Столица исподтишка ударила рублем. Мне-то и в голову не приходило, что я гражданин другой страны, и обучение может быть только платным.
Горестный факт сразу снял все вопросы по поводу поступления в России. Возвратившись, я мог без стыда смотреть в глаза моим знакомым — Москва отпала лишь из-за денег. Я упрекнул родителей — вот, надо было ехать тогда, пять лет назад, пока еще был Союз.
Для воплощения мечты в моем родном городе имелся Институт культуры, котел, в котором бурлили все освежеванные музы. Среди музыкальных факультетов, муштрующих левшей декоративно-прикладного творчества, хранителей академических и народных хоров, опекунов оркестров домбр и балалаек, поводырей хореографических коллективов, — там имелся и театральный факультет, состоящий из отделений актерского искусства, режиссуры драмы и режиссуры театрализованных представлений и праздников.
Повзрослевший, я трезвее относился к своим способностям. Вместе с юностью канула и самоуверенность. За неделю до экзаменов я узнал, что на «драму» конкурс довольно высок, восемь человек на место, что было странным для нашего захолустья.
На актерское отделение конкурс был чуть пониже, но я вдруг застыдился своего возраста, в двадцать два я казался себе переростком Ломоносовым, пахнущим поморской рыбой, среди толпы юных семнадцатилетних абитуриентов.
Оставалась режиссура театрализованных представлений и праздников с терпимым конкурсом три человека на место. Там еще требовалась бумажка, указывающая на опыт работы с коллективом. Такую мне за пять минут нашлепала секретарша Галоганова, а проректор приложил к справке положительную характеристику.
Я посоветовался с семьей, родители и Вовка в один голос сказали: «Не рискуй, главное — зацепиться. Потом, если захочешь, переведешься».
В который раз я пошел на поводу у трусости. Документы были сданы на «представления и праздники».
И все же тем летом я был несказанно счастлив. Как обольстительны были девушки, поступавшие на актерский факультет! Они встали на долгие каблуки, чуть прикрылись легчайшим, трепещущим на сквозняках прозрачным шифоном, обнажив юные прелести ради знойного июля и мужских взоров из приемной комиссии.
Услышав, что я поступил на режиссуру (какую, я благоразумно не уточнял), красавицы просили не забыть о них. Смеясь, говорили: «Лишь свистни, молодой режиссер, и мы прилетим в тот же миг. Посмотришь, как нежно мы отблагодарим тебя за роль, о, режиссер», — обещали они, сияющие, ласковые…
И тогда, от летнего восторга, от этой готовности как можно скорее свистнуть юным актрисам, я заявился домой и сообщил постылой своей Марине, что развожусь.
Жена отозвалась милицейским воем, который, по счастью, пронесся так же быстро, как желтая машина с мигалкой. Буквально на следующей неделе я снова был холост и полон надежд. Родители погоревали и успокоились, а добрая Вовка сказала, что Марина ей никогда не нравилась.
