Для отсчета времени я взял карманные часы — тоже прадедовские, из тусклого тяжелого серебра. Стекло в них разбилось вечность тому назад, но механизм прилежно работал. Чтобы уберечь его от соленой влажности, я завернул часы в полиэтиленовый пакетик.
Я собирался обходиться минимумом вещей. В случае ночевки под открытым небом — я предусматривал и такой цыганский вариант — у меня имелся надувной матрас. Добротный, советский, прочной матерчатой ткани.
Как я себе это воображал?.. Шашкой смахнул четыре худых саженца, воткнул их в землю, натянул парусину — вот и навес. В кастрюльке, размером с пригоршню (для идеальной картины не хватало армейского котелка, а еще лучше — немецкой каски, вот в чем бы суп варить) приготовил незамысловатую еду.
Я накупил мешок всякой быстро-дряни, тушенки и палку колбасы, твердую, как ножка табуретки. В духовке насушил бородинских сухарей и ссыпал в холщовый мешочек.
В рюкзак добавились пара дряхлых футболок — принципиально ни одной парадной, — плавки, шорты и два полотенца. И он все равно оказался набитым и тяжелым, минималистский рюкзак.
Чтобы со мной проститься, отлучились с садового участка родители. Обычно летом они прикованными арестантами отсиживались в деревне.
Я не огорчал их обстоятельствами отъезда, не просил денег. Просто сказал, что уезжаю отдохнуть. Увы, треть моих сбережений ушла на воскрешение шкафа и кровати. Но и сотни долларов, по скупым расчетам, мне должно было хватить до августа.
Феодосийский поезд отправлялся в шесть вечера. Я брел пешком к вокзалу и впивался змеиным взглядом в наизусть знакомые улицы, зная, что больше никогда не буду таким пристальным и несчастным.
На мне была фиолетовая футболка без рукавов, ветхие джинсы, уже не черные, а серые от стирок. На ногах хоженые годовалые кеды. Так я представлял себе костюм безутешного странника.
На вокзале я задумался, почему мне не особо удался пронзительный прощальный взгляд на город, и сообразил, что позабыл дома очки. Тогда я мог еще оставить очки и не сразу это заметить — практичная индиана-джонсовская близорукость, позволявшая при случае обходиться без оптических увеличительных подсказок. Я решил, что так даже лучше — буду смотреть на мир честными глазами.
Ближнее плацкартное купе заняли челноки. Весь вагон был бледен, а эти двое уже потемнели до рыжего муравьиного цвета. Везли бесчисленные упаковки с кока-колой, спрайтом, фантой, баночным пивом. Опаздывали с погрузкой, носились по вагону, жилистые и быстрые, таскали запаянные в коконы напитки, будто из огня спасали. Липкие пассажиры, скользкие и белые, как личинки, ворчали — зачем вам столько, заняли чужое место, куда смотрит проводник?..
Я вздумал помочь, приспособил для охапки руки. Подхватил на перроне сразу четыре пластиковые батареи — шестьдесят литров.
Буквально в последнюю минуту успели погрузиться. Рыжие благодарно меня угостили пивом — вспомнить бы каким? Открытое, оно пролилось из жестянки на пол пенными морскими барашками.
Челноку помладше нравилось экспрессивное слово «мудянка». Он осаживал недовольных соседей: — Рты позакрывали! Развели мудянку!
К своему напарнику он обращался «Циглер».
Я так их про себя и называл: Мудянка, Циглер…
Духота усилила резкие запахи дороги. Нагретые полки мироточили железнодорожным смальцем, густым, черным, как деготь.
От трех банок пива я захмелел и разговорился. Зачем-то сочинил, что накануне развелся. Коварную певунью выставил злодейкой-женой, прибавил жилищной заячьей драмы — как меня прогнали из моей лубяной двухкомнатной избушки.
Участливые челноки, прислонившись друг к другу, по-муравьиному пошушукались усиками. Позвали в компанию: не унывай, работай с нами, парень ты крепкий, будем возить жидкости, до сентября поднимешь три сотни баксов.
В Феодосии их ждала машина до поселка Краснокаменка. Туда они везли свой товар, купленный по дешевке на оптовом рынке.
Я отказался, мне не хотелось грузовой туда-сюда истории длиной в два месяца. Я лишь стремился в тихую пустыньку с видом на волны. Вероятно, Краснокаменка и была таким уголком…
Расстроили. Краснокаменка оказалась горним захолустьем, до моря двадцать километров. Я позабыл, что населенные пункты в Крыму не обязательно находятся на побережье.
Мудянка поинтересовался, где бывал я раньше. Неужели только в Ялте да Алуште? А как же Судак и Новый Свет — красивейшие места?
Дорога на Краснокаменку пролегала мимо Коктебеля. Быть может, это и есть знак провидения: коктебельский берег, усадьба кудлатого Волошина?
Поезд разогнался, чуть остудился на ветру. По вагону на цыпочках крались сквозняки. За окнами стелился душный вечер.
С Мудянкой и Циглером я разделил позднюю бутербродную трапезу. Чай выступил на теле жарким потом, точно выпитый стакан я выхлестнул себе за шиворот.
Остались позади сумеречное Запорожье и звездный Мелитополь. Не спалось до Джанкоя. Я на минуту сомкнул глаза, а когда открыл, уже была станция Айвазовская. Ночь развиднелась куцей песчаной полосой пляжа и морем — серым, дымчатым, словно его прикрыли тонированным стеклом. Поезд прибыл в ранние пять утра.
Феодосийский вокзал напоминал обедневшую помещичью усадьбу. Над составами и тополями торчали желтые стрелы портовых кранов. Мы выгрузились. Мудянка ушел искать тележку и пропал. Шумный перрон быстро обезлюдел, на свежий сор набежали горлицы, похожие на нищенок.
Грохоча транспортным имуществом, появился вокзальный грузчик — дедок-татарин в засаленных служебных штанах. Жилистое туловище было карим от загара. Я и Циглер погрузили на железный поддон упаковки. Тележка лязгала, будто везла якорные цепи.
Мы выкатились на пустую вокзальную площадь. Справа, на каменном кубе возвышался по-осеннему одетый Ленин — в пальто и кепке, весь в белых птичьих кляксах.
Наша машина опаздывала. Поодаль дремал в распахнутой «Волге» оставшийся без дела таксист — выставил наружу в подвернутой штанине левую ногу, лохматую, словно кактус.
За ночь город не остыл, воздух был хоть и морским, но каким-то комнатным. Пробежали наискосок три бродячих пса — точно воротник, овчина и подол от одного распоротого тулупа. В порту железным голосом крикнул подъемный кран. Ветер пошевелил гривы акаций.
Циглер курил, в его бесформенно-коричневом, похожем на клубень, кулаке сигарета смотрелась тонкой соломинкой. Он заметил мой любопытный взгляд и пояснил:
— Парафин под кожу закатал. По дурости, когда служил. Теперь вот, — он вздохнул, — не руки, а копыта…
— А зачем?
— Ну так, — он поискал мишень, резко двинул кулаком по облупленной колонне — будто срикошетила болванка.
— Видишь, — он изучил кулак, — и хоть бы хуй…
— А почему Циглером зовут?
Он сплюнул и бешено улыбнулся: — Фамилия такая…
