И тем не менее здесь есть какая-то атмосфера, рождающая желание стать монахом, такие мысли у меня, на самом деле, возникали и прежде, а после того как Конни оставила меня, чувство это стало ещё более определённым: если мне удастся найти монастырь с сильным основным футбольным составом, я всерьёз подумаю о такой перспективе, но в этом случае неплохо было бы установить добрососедские отношения с каким-нибудь близлежащим женским монастырём, потому что хотя после Конни у меня никого быть не может и я всю свою жизнь проживу в одиночестве, очень бы не хотелось навсегда отказываться от женского общества.
Нас ведут вверх по лестницам, по коридорам, проводят в маленькую комнатку, откуда видна крыша церкви Святого Николая. За столом со своим ноутбуком сидит Леонора, которая вовсе не похожа на того весёлого и жизнерадостного эксперта по сексу и культуре, которого мы знаем.
Она бросает вопросительный взгляд на Ашанти, но мы с Тильте киваем ей в ответ. Потом мы усаживаемся вокруг компьютера.
— Когда стирают какой-нибудь файл, — говорит Леонора, — то, как правило, на самом деле ничего не стирается, хотя мало кто это осознаёт. Стирается только имя файла и путь к нему, но сама информация в памяти носителя остаётся. Ваши родители этого не знали. Так что тот час, который они стёрли, никуда не делся, он был скрыт, но при этом оставался в целости и сохранности.
На экране проступает изображение выставочного зала, запись сделана днём, рабочие монтируют витрины и сцену в глубине помещения. Леонора включает запись без ускорения. На комбинезонах можно различить название фирмы, и видно, что всё здесь организовано не так, как бывает в других аналогичных местах: рабочие в белых перчатках, движения их размеренные и точные — словно они ставят опыты в какой-нибудь лаборатории. Закончив работу, они убирают за собой, и в этом деле, я вам честно скажу, они ничуть не хуже меня: пропылесосив, они протирают все поверхности тряпкой — а потом никакого там пива, они скромненько пьют минеральную воду, не проливая ни капли, и уходя, забирают с собой все бутылки, после чего помещение освещается лучами вечернего солнца.
Леонора прокручивает запись вперёд, свет гаснет.
— Ночь, — говорит Леонора, — начало четвёртого.
Освещение тусклое, в комнату падает лунный свет или, может быть, это свет от фонарей во дворе замка. Обычной камерой тут бы ничего было не снять, но «Voicesecurity» использует самое современное оборудование.
Мы чувствуем благоговение. Сейчас мы увидим тот час, который мама с папой стёрли и который Леоноре удалось восстановить.
Фигур людей я не вижу, пока они не оказываются в центре помещения — вошли они бесшумно. Об их появлении сигнализирует слабый белый свет над одним из чёрных квадратов, прикрывающих шахты лифтов, на них будут установлены витрины. Потом из темноты звучит голос.
— Хенрик! Похоже, тут мыши!
Это женский голос, женщина запыхалась.
— Исключено, пупсик. Это были крысы. А мыши и крысы, как известно, никогда…
Лица не видно, только светлые волосы, поэтому обращаешь особое внимание на голос. Это звучный голос, мужчина вполне мог бы быть востребован в качестве высокого тенора в церковном хоре Финё. Тогда в три часа ночи он мог бы спокойно спать. Но ему не удаётся договорить, женщина начинает визжать, наверняка, её испугало его упоминание о крысах.
Тут в помещении появляются ещё два человека.
— Ибрагим, всё в порядке?
Это Хенрик. Ибрагим сдавленно хихикает.
— В полном порядке. Сначала тихо бабахнет, и всё опустится в ящик. Когда всё окажется в ящике, бабах нет погромче. Внутри ящика. Вряд ли кто-нибудь что-нибудь услышит. Но всё должно сработать.
— Хенрик, почему мы не можем оставить себе хотя бы какую-то часть?
Это спрашивает женщина. И её можно понять. Она только что так переживала из-за крыс.
— Это принципиально, Блисильда. Божественное требует пренебрежения своими интересами. Если ты уничтожаешь что-нибудь ради себя самого, то попадёшь в Ад. Моя мать когда-то говорила…
— Пусть мне хотя бы оплатят туфли. Посмотри, что стало с каблуками…
Это снова Блисильда. Невозможно не посочувствовать Хенрику. Похоже, что его частенько перебивают посреди фразы. Но даже в темноте становится ясно, что на сей раз он уже теряет терпение.
— Вот что, если ты уж сделала такую глупость, что надела высокие каблуки, отправляясь на такое дело, то тут уж…
— Ты сказал, сделала глупость, Хенрик! Если я не ошиблась, то…
Движение в темноте — какой-то третий мужчина вмешивается в разговор и обращается к хихикающему Ибрагиму.
— А разве алмазы не твёрдые? Откуда мы можем знать, что они не останутся в целости и сохранности, ещё и посмеются над нами?
Голос этот более высокий, акцент иностранный, но по-датски он говорит так красиво и правильно, что это порадовало бы Александра Финкеблода.
Ибрагим фыркает.
— Очень твёрдые. Но в закрытом ящике при взрыве создаётся очень высокая температура. Десять тысяч градусов. Алмазы испарятся. Алмазный пар. Пиролиз. С чисто технической точки зрения. Когда они его откроют, ничего не останется. Может, так, сверкнёт что-нибудь на стенках. А вообще-то останется только горсть чёрной пыли. Пылесосом можно будет убрать.
Все молчат. Никто не возражает. В темноте снова появляется что-то белое, это носовой платок — Хенрик вытирает глаза.
— Извините, — говорит он. — Я растрогался. Играл здесь ребёнком…
Он собирается ещё что-то сказать, наверное, вспомнить о матери, но берёт себя в руки.
— Давайте помолимся.
Сначала молитва кажется разнородным бормотанием. Эти четверо молятся не вместе, каждый произносит свою молитву. Проходит, наверное, полминуты, потом все замолкают.
И исчезают. Я не видел, как они появились, и не увидел, как они ушли, в одну секунду помещение опустело — будто их тут и не было.
Долгое время мы сидим неподвижно. Наши мысли формулирует Ханс. Это для него новая роль, но мой брат, как уже установлено, находится в процессе бурного развития.
— Они хотят взорвать все сокровища. Это террористы!
Потом он смотрит на Ашанти. И тут до него доходит, что кто-то хочет что-то взорвать в непосредственной близости от того места, где она будет находиться.
Очень может быть, что у них там на Гаити танцуют удивительные транс-танцы. Но Финё в этом смысле тоже не отстаёт. Это и демонстрирует нам сейчас Ханс, он поднимается с кресла, глаза его блестят, он явно пребывает в состоянии транса, и транс этот напоминает о берсерках. Он непроизвольно сжимает и разжимает кулаки, как будто хочет что-то схватить, например парочку камней, чтобы выжать из них сок.
Его останавливают. Худенькая рука, рука Ашанти, прерывает транс и возвращает Ханса назад к действительности с видом на Николай-плас.
