Открыв дверцу хозяйственного шкафа, я достаю пылесос. Если пылесосить в доме, где есть женщины, то в пылесос частенько попадают чрезвычайно ценные предметы, такие как серьги, цепочки или пряди нарощенных волос Тильте. Мне не раз случалось рыться в мешке пылесоса, вот почему я знаю, что в нём может скрываться богатая информация обо всём, что происходило в помещениях, где делается уборка.
К сожалению, похоже, что полиция тоже об этом догадывалась — старый мешок убрали, вместо него в пылесос положили новый, в котором ничего нет.
Но раз уж у меня в руках пылесос, я переворачиваю его. В щетине насадки застряла стружка. Я её вытаскиваю.
В общем-то, в присутствии стружки нет ничего странного, особенно в помещении, где стоит верстак и три рубанка, к тому же один из них электрический.
— Последний раза мама работала с деревом три месяца назад, — говорю я.
Я верчу в руках стружку. У стружек короткая, но прекрасная жизнь. Пока они свежие, они эластичны, словно длинные локоны, просвечивают и пахнут деревом. Но за какую-то неделю они высыхают, ломаются и превращаются в опилки. Стружка, которую я держу в руках, ещё вполне бодрая. Впереди у неё старость, которая рано или поздно ждёт всех нас, но пока что стружка в прекрасной форме.
Мы с Тильте думаем об одном и том же: не исключено, что оперативная полицейская группа решила воспользоваться возможностью что-нибудь смастерить и поработать на верстаке, лобзиком и фуганком. Чтобы вернуться к детишкам не с пустыми руками. Очень даже может быть. Но как-то не верится. Скорее, мама строгала что-то прямо перед отъездом. И ни она, ни полиция не заметили стружку на щётке насадки пылесоса.
Дерево, от которого осталась стружка, тёмно-коричневое, с белым рисунком. Невозможно жить в доме, где есть печь, с матерью, которая любит заниматься мебелью, и не иметь при этом чувства дерева. Стружка эта какого-то твёрдого дерева. Благородного. Но не красного и не тикового.
Вспоминаем мы одновременно. И слова нам не нужны. Так же было у нас с Якобом Аквинасом Бордурио Мадсеном: с начала игры и до финального судейского свистка мы с Якобом пребывали в телепатическом контакте друг с другом. Мы направляемся на кухню, и Тильте, повысив голос, поёт: «Ах, его поцелуй!»
Это из песни «Гретхен за прялкой», с таким вот репертуаром нам, детям, приходилось мириться. Что поделаешь — семейная жизнь состоит из длинной череды компромиссов. Зато всякий человек мог бы порадоваться зрелищу, которое открывается перед нашими глазами. Дверца подвальной кладовой отодвигается, появляется лестница, а из пола поднимается решётка, призванная защитить маленьких детей и собак от падения в пропасть. И загорается свет.
В подвале два помещения: котельная, где кроме бойлера у нас стоят стиральная и сушильная машины и где мы развешиваем бельё, и собственно кладовая. Вот туда мы и направляемся.
Это довольно большое помещение, без такого у нас в доме не обойтись — если принимать во внимание то, как отец готовит еду. Уж что там послужило для него ролевой моделью, я точно не знаю. Его мать, во всяком случае, как уже говорилось, ни в коем случае не могла стать образцом для подражания, и уж точно не Спаситель, который, как известно, обходился пятью хлебами и двумя рыбинами — или наоборот — да к тому же ещё и говорил: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не увлекаются утиными бёдрышками, но всё равно не голодают». У отца совершенно другой подход, ему необходимо покупать продукты в компаниях, поставляющих деликатесы, и у лучших мясников на материке, а потом проводить много часов на кухне в совершенно взвинченном состоянии. И ему никак не обойтись без всего того, что мы сейчас наблюдаем: многих метров полок с чатни и другими приправами, компотами, сиропами и вареньем из сезонных фруктов.
То есть мы стоим в помещении, где полки вдоль стен плотно заставлены. Но здесь ничего нельзя спрятать. Здесь есть только пол, винный стеллаж, занимающий целую стену, и бесконечные полки с бутылками и банками.
Полки изготовлены из мербау. Мама делала их для последней не использованной части стены полгода назад. Мы с Тильте это запомнили.
Вот на эту стену мы сейчас и смотрим.
Конечно же, маме вполне может прийти в голову начать переделывать что-нибудь, сделанное полгода назад. Или семь лет назад. Но вот что на неё совершенно не похоже, так это желание что-нибудь построгать за два часа до отъезда на Ла Гомеру или куда-то ещё.
Мы с Тильте не сговариваемся, но внутри себя проделываем одно и то же. То, что мы ищем, не зная при этом, что именно представляет собой предмет наших поисков, при помощи размышлений мы найти не можем. Мысли всегда идут проторёнными дорожками, а мы ищем нечто неизвестное. Так что мы разглядываем часть стены с новыми полками. Смотрим на ряды банок, малину, шиповник и сливы, сок чёрной смородины. печёные лимоны из Амальфи, тамариндовый чатни. На коричневые полки. На кронштейны полок. На белую стену.
Одновременно мы пытаемся нащупать в себе наблюдателя, добраться до того места в глубине, откуда осознаёшь, что именно ты видишь, пытаясь освободиться от плена заранее имеющихся представлений. Чтобы увидеть то, что ещё не можем себе представить, — так советуют поступать все мистики.
Мы замечаем это одновременно. Не какую-то определённую вещь, а некую схему. Верхняя и нижняя полки и ряд кронштейнов образуют четырёхугольник. Похожий на дверь.
Тильте проводит пальцами по стыкам. Ничего не чувствуется. Мама обожает подгонять стыки. Она ни одного шурупа не оставит в дереве, не закрыв его сверху заглушкой. Как-то раз мне пришлось высверлить дрелью полторы тысячи углублений для заглушек, когда она укладывала пол из сосны Дугласа в кабинете отца. Так что, конечно же, ничего заметить нельзя. Стык крышки подвала, где мы сейчас стоим, виден лишь при ярком свете.
— Может, здесь дверь? — говорит Тильте.
Мы стучим по стене, но не похоже, чтобы за ней была пустота. И нет ничего, что напоминало бы ручку.
— Она должна управляться голосом, — говорю я. — Она будет реагировать только на их голоса. И должен быть какой-то код, который знают только они.
Мы смотрим друг на друга, вспоминаем отца и мать. Пытаемся почувствовать, какие они на самом деле. Удивительно, как такое возможно. И не только со своими собственными родителями. Как будто в глубине всех нас таится отпечаток всех других людей.
Мы одновременно приходим к одной и той же мысли. В глазах Тильте вспыхивает свет. И она наверняка видит свет в моих глазах, и нам ничего не нужно друг другу говорить.
Одно дело, когда какая-то верная мысль приходит в голову одновременно. Но сейчас происходит нечто большее. Кажется, что наше с Тильте сознание на мгновение образует единое целое. Как было у нас с Якобом Аквинасом, во время трёх лучших игр за сезон, когда мы просто нашли друг друга на линии защиты, плотной и непроницаемой, как чёрная, туманная, безлунная ночь, и Якоб выкладывал мяч под мою левую ногу с той лёгкостью, с которой Баскер приносит газету «Финё фолькеблад» и кладёт её на подушку мамы с папой, а я переправлял мяч в верхний левый угол ворот с той же спокойной аккуратностью, с которой вставляют марку в альбом. Но это было до того, как Якоб почувствовал призвание.
