Сегодня из-за Лизы. Она спровоцировала этот неконтролируемый поток видений и картин из его прошлой жизни. То, что он не анализировал и о чем не думал и не вспоминал, и запрещал себе два последних года. Не вспоминал Лизу, свою жизнь, свои бывшие когда-то радости. И то их танго.
– Солнце встает над Аргентиной, – повторил он, встал и пошел в дом.
Протасов растер заледеневшие стопы, натянул на них шерстяные носки, приготовил большую кружку черного чая, отрезал и бросил туда дольку лимона, достал из шкафчика баночку с медом и не спеша долго потягивал чай, запивая медок. Согревался.
Налил себе еще одну кружку, встал из-за стола, подошел к окну и надолго задержался там – смотрел вперед на дикий луг, тянущийся до далекого леса, прихлебывал чаек, думал…
И вдруг резко развернулся и стремительно пошел из кухни, поставив на ходу кружку на стол, пролетел гостиную и распахнул дверь в гардеробную. Он постоял несколько мгновений в нерешительности на пороге, давая себе последнюю возможность передумать. Резко включил свет и принялся быстро собираться.
Поменял шерстяные носки на теплые хлопковые, надел тяжелые спортивные берцы, теплый вязаный свитер, куртку, шапку толстой вязки, рассовал по карманам перчатки и, подхватив небольшой рюкзачок, всегда лежавший наготове собранным для непродолжительного похода, выключил свет и вышел из комнаты.
Он постоял немного на веранде, посмотрел на все разгорающийся и набиравший силу рассвет и, спустившись по ступенькам, решительно прошел через участок и вышел за калитку.
Протасов не строил в голове маршрут и никуда определенно не направлялся, просто, поддавшись импульсу, спровоцированному и Лизой и воспоминаниями, настойчиво звавшему его куда-то, двигался вперед. Он шел, и шел, и шел. По тропинке вдоль кромки луга, туда, в матерый лес. Почему он стремился именно туда, Глеб не понимал, да и не пытался действовать осознанно – шел, куда звало нечто внутри него.
Матерым лес называли местные жители, вкладывая в название свое уважительное отношение к этой чаще. И было за что. В округе на многие километры зелеными островами росли смешанные просторные, достаточно молодые леса, а этот, дальний, словно из сказки старинной возник, с картин Васнецова – древние сосны и ели, мощные стволы, тянущиеся к небу, бурелом на буреломе, всегда темный, труднопроходимый, с еле заметными звериными тропками.
Витяй рассказывал Глебу всякие страшные истории и местные легенды про этот лес, о том, как здесь пропадают люди – вот пошли по малину или грибы и сгинули. А ведь именно за этими дарами природы сюда и ходили местные. Редко, но бывало. Малина тут росла отменная – огромные темные ягоды гнули ветки к земле и пахли совершенно неправдоподобно, и имели особенную сладость, а уж рыжики в этом лесу были такими знатными, что нигде больше таких и не сыщешь. Глеба сюда Витяй водил и места грибные да ягодные показывал, но каждый раз пугал, стращал и наставлял, что в чащобу ни в коем случае не соваться – только по кромке, да так, чтобы просвет всегда видать!
А Глеб пер и пер вперед, в ту самую чащобу. В лесу по большей части еще лежал до конца не растаявший снег, в который Протасов то и дело проваливался выше щиколотки, оскальзывался, застревал меж веток павших деревьев, но упорно и настойчиво углубляясь все дальше и дальше – продираясь через завалы и кустарники, двигался вперед, сам не зная куда.
И в какой-то момент он почувствовал, что пришел. Глеб понятия не имел, почему ему вообще понадобилось куда-то переться, продираясь сквозь бурелом, и что его толкало и звало вперед, какие смутные мысли и побудительные желания и почему именно здесь он понял, что добрался до нужного места.
Он осмотрелся вокруг и увидел, что стоит на небольшой полянке, сплошь окруженной высокими елями и кустами дикой малины, проросшей через многолетние завалы бурелома. На самой полянке снег стаял, оставшись лишь по ее краям в тени деревьев, в центре лежал большой серый валун, возле которого росла молоденькая елочка.
Глеб подошел к валуну, стянул со спины рюкзачок, положил на камень, осмотрелся еще раз вокруг, чувствуя себя несколько странно, – и какого черта он сюда притащился. Но что ж поделаешь, вот пришел, как толкало, заставляло что-то, теперь можно отдохнуть и идти обратно, только б дорогу не забыть, он вроде помнил все инструкции Витяя и метки ставил, и примечал заметные ориентиры.
Глеб достал из рюкзака небольшой специальный синтетический коврик, положил на землю, сел, оперся спиной о валун, закрыл глаза и расслабился, отдыхал… И неожиданно так четко, так ясно, словно вновь оказался там, в больничном блоке, он увидел перед глазами Алису, когда она разговаривала с ним в последний раз!
В то же мгновение Протасов почувствовал такую невероятно сильную боль, скрутившую все внутренности, что согнулся пополам, прижав живот рукой, а его маленькая Алисочка все говорила и говорила перед его мысленным взором! Глеб зарычал, почувствовав, что боль спицей уколола в сердце, упал на бок, перевернулся и встал на четвереньки…
«Я просто усну, да, папочка», – сказала она ему.
– А-а-а-а! – взвыл он утробно, страшно, дико. – А-а-а!
Желудок скрутило спазмом, сердце ухало, став огромным и больным, он стоял на четвереньках и кричал…
«Ты не плачь, папочка. Мне не больно. И совсем не страшно», – улыбнулась она ему.
– Бог, говоришь?! – закричал Протасов. – Где он был, когда она умирала?! Где?! Я, я недосмотрел, а не Бог! Я упустил ребенка, и она погибла!
«Папочка, – смотрела на него все понимающими, жалеющими глазами доченька, – я тебя люблю».
– Я тоже, я тоже! – орал он, раскачиваясь из стороны в сторону. – Я тоже тебя люблю, детка! Мне тебя так не хватает! Я так скучаю по тебе! Так скучаю! А-а-а-а! – выл он смертельно раненным волком.
Он орал, обвинял себя, жизнь треклятую, врачей, снова себя, Лизу за то, что та разбудила это страшное, темное и губительное в нем. Кирилла за то, что привез ее сюда! Орал и выл страшно, смертельно, из живота, из измученной утробы!
«Папочка, не бойся за меня, это не страшно», – сказала ему дочка. И Глебу показалось, что она протянула откуда-то оттуда свою маленькую ручонку и нежно погладила его по голове.
Он упал на бок и зарыдал.
Он плакал страшно, как плачут сильные, волевые, крепкие духом настоящие мужики от совсем уж несправедливой, непоправимой Беды, неправедной Смерти и собственного бессилия перед лицом такой потери, и оттого, что не спасли, не уберегли…
Как плачут сильные мужчины…
Он надавливал пальцами на глаза, как бы стараясь удержать слезы, и рыдал, сотрясаясь всем телом, – рыдал, первый раз оплакивая своего ребенка!
…Он пришел в себя, когда почувствовал ударяющий в нос перенасыщенный острый запах прелой весенней земли, заглушающий все остальные запахи вокруг, ощутил, что изрядно замерз, и понял, что довольно давно лежит тут, не помня момента, как отключился. Он попытался сесть, и это движение отдалось резкой болью во всем теле.
