– Моя дочь не экспонат, чтобы ее рассматривать, – пронзительно воскликнула мать и резко махнула рукой на отца, который пытался ее утихомирить. – Ребенка только-только выписали. Правда же, сэнсэй?
Директор школы, к которому она обратилась за поддержкой, растерянно посмотрел на нашу классную. Та, обнимая Эми за плечи, с виноватым видом опустила глаза и начала извиняться, уступая маминому напору:
– Сэнсэй то же самое сказал. Мы понимаем, каково сейчас Кэйко.
– Вот-вот. Кэйко-тян устала, наверное.
– Все! На этом церемонию заканчиваем. Пусть у Кэйко-тян все будет хорошо. Не надо так волноваться, – увещевал мать председатель муниципального совета, но она и не думала его слушать. Крепко прижала меня к себе, словно хотела защитить от всех, и повернулась к встречающим спиной. Отец начал извиняться перед ними, и они тут же принялись ему сочувствовать:
– Китамура-сан! Вам тоже так досталось! Ужас! Все вас поддерживают.
Мне кажется, под ужасом они имели в виду и жену-истеричку в том числе. Церемонию встречи быстро свернули. Мы поднялись на лифте в общий коридор. Из дверей тут же стали высовываться соседи, которым не терпелось посмотреть на меня. С застывшим лицом я шла по длинному коридору, как на каторжные работы. Шедшая рядом Саванобори шепнула:
– Кэйко-тян! Надо обязательно сходить к Сасаки-сэнсэй.
– Я понимаю, но…
– Что?
– Не хочу к ней.
Саванобори печально посмотрела на меня:
– Но почему? Ты натерпелась гораздо больше, чем думаешь. Не думай, что сама вылечишься.
«Не думай, что сама вылечишься». Эти слова задели меня за живое. Я и не думала сама вылечиваться, просто на меня давило бремя того, что накопилось за все эти месяцы. Груз никуда не исчезнет, если его от себя отодвинуть. Стоит расслабиться – и он тебя раздавит. Что же делать? Свобода, о которой я так мечтала, видела во сне, – вещь куда более сложная. Бывают ограничения под именем свободы, а бывает свобода под именем ограничений. Этот факт вносил смятение в мою душу, как бы разрывал меня изнутри. Ведь мне было всего одиннадцать лет.
Случилось невероятное. Я чувствовала, что меня никто не понимает, и тут вспомнила о Кэндзи, которого так ненавидела. Не оставляла мысль: «Кэндзи бы понял». Человек, причинивший мне столько зла. Тот, кто уготовил мне такую судьбу, – единственный, кто может меня спасти. Даже когда все кончилось, связь между нами не оборвалась, а превратилась в бесконечную переплетенную цепочку, вроде ленты Мёбиуса.
Родители в самом деле сделали перестановку в квартире. Спальню превратили в гостиную, передвинули стол и диван. Гостиная, где мать давала уроки, стала моим пространством. На татами, где стояло пианино, остались вдавленные следы, поэтому на это место постелили дешевый ковер и поставили новую парту. На ней – новые учебники для пятого класса, красный ранец. Освобождая место, я поставила ранец на пол и села за парту. Единственное, что меня обрадовало, – выдвижной ящик был с замком. Я заперла в ящик наш с Кэндзи дневник, который лежал у меня в кармане, спрятала ключ в потайное место. Теперь можно быть спокойной. Я положила голову на стол.
– Ничего не знаю! – донесся из соседней комнаты визгливый голос матери. Она ругалась с отцом из-за устроенной нам встречи. Отец говорил тихо, чтобы я не услышала, поэтому его ответа я не разобрала. Зато мать разошлась не на шутку и кричала во все горло. Ее натренированный вокальными упражнениями голос громко звенел, отражаясь от стен. Я сразу вспомнила, какой грохот стоял в цеху, где работал Кэндзи.
– А ты торчал, будто тебе все равно! Представляешь, как Кэйко тяжело от всего этого? Ребенок такое пережил, такого позора натерпелся.
Позор… Я поняла, что ненавижу эти черные головы, глазевшие с балконов, взгляды людей, встававших на цыпочки, чтобы поглядеть на меня. Как Ятабэ-сан. Взгляды тех, кто украдкой глазеет на чужое горе и не чувствует за собой никакой вины. Слезы, текшие у меня по щекам, сразу высохли.
3
Я, автор этих записок, тридцатипятилетняя писательница. Возраст – серединка на половинку – молодость уже прошла, до старости еще далеко. Просыпаюсь после обеда, принимаю ванну, потом иду в мини-маркет, видеопрокат. И уже поздно вечером сажусь за компьютер и пишу до рассвета. Какое-нибудь никчемное эссе о телепередаче, рецензию на фильм и прочую ерунду. Разговариваю только с «товарищами по работе»; встречая соседей, отворачиваюсь. Ко мне никто не приходит, я ни с кем не общаюсь. От такой жизни в памяти все сливается. Я забываю, что ела вчера, какое видео смотрела накануне, путаюсь в именах редакторов. Почему же тогда я в мельчайших подробностях запомнила, что произошло со мной столько лет назад? Я вспоминаю об этом снова и снова и удивляюсь: что за штука – память!
Память физическая и пространственная. Ясно помню кислый запах, которым пропиталась комната Кэндзи, помню все – вплоть до отпечатков соломенных квадратиков татами на босых ступнях. Ржавый привкус воды во рту. Запах еды, плывущий по коридору нашего дома. Память оживала во мне раз за разом, как бы дожидаясь, когда откуда-то из глубины всплывет новый эпизод. Воспоминания, таившиеся в закоулках мозга, казалось, давно забытые, стремились поскорее заявить о себе.
Вот почему поток слов, который я изливаю из себя с самой первой книжки, никак не останавливается. Начинала я с острого карандаша и тетрадки в клеточку, а теперь, как оглашенная, барабаню по клавиатуре компьютера. Словесное недержание. Не доказывает ли это, что все мои писания происходят от того, что мне хочется перенести на бумагу пережитое? На столе лежит письмо Кэндзи. Он тоже наверняка оглядывается в прошлое, как и я. Получаются два мира, никак не соприкасающиеся между собой.
Больше месяца я просидела дома, но пришло время возвращаться в школу. Начинался новый учебный год. Кэндзи похитил меня, когда я училась в четвертом классе, – в середине второго семестра. Я пропустила весь пятый класс, и теперь предстояло идти в шестой. Я вернулась домой как раз в середине января, и комиссия по образованию постановила: раз я отличница, меня надо перевести сразу в шестой класс. Посчитали, видимо, что так я буду привлекать к себе меньше внимания.
– Все в порядке. На будущий год пойдешь в другую школу
[16]
. Потерпи немножко, – сказала мать, стуча спицами. Она вязала из шерсти свитер. Совсем не по сезону. Я рассматривала плотные тугие петли и думала: а что, собственно, в порядке? Обе школы – и первой, и второй ступени – в одном микрорайоне, стоят рядом. Дети растут все вместе. Взрослые считают, что должны все знать, поэтому порядки в школе второй ступени жесткие, постоянный надзор, и в результате мы имеем больше беспорядка, чем порядка. Говорят, на заднем дворе, за спортзалом, набросаны окурки; я слышала про разбитые стекла, пыль и сор в коридорах. Наглядевшись на такое в новой школе, дети отбивались от рук, зыркали исподлобья, сбивались в стайки, как дикие собаки. То пускались в буйство, то замыкались в себе. Поэтому ребята из младших классов боялись старших, как огня. Но моя мать не замечала того, что было видно всем.
