— Кстати, в понедельник нам нужно стенгазету доделать, — напомнила Лена. — Не забудешь?
— Ну что ты? Как я могу забыть?
На самом деле я бы не прочь забыть газету. Надоело сочинять датские вирши — к каким-то никому не нужным датам и юбилеям преподавателей. Без них не обходился ни один номер факультетской стенгазеты. А еще Лена обнаружила у меня талант каллиграфа: почерк я имел и вправду четкий; если постараться, то буквы вообще получались со всеми нажимами и тонкими штрихами, как в прописях для чистописания. Так что мне приходилось выводить плакатными перьями заголовки заметок в стенгазете — очень муторное, скажу вам, занятие. Хорошо еще, что сами заметки Лена и ее помощница Верочка Ивлева печатали на пишущей машинке «Москва».
— Правда, не забудешь? А что ты руку в кармане держишь? Не кукиш ли показываешь? — усомнилась Лена.
В кармане у меня лежал маленький желтый камушек — плоский, с редкими черными точечками: они усыпали его поверхность, как маковые зернышки. Если через него посмотреть на солнце, то светило покажется огненным шаром. В жару камушек холодил ладонь, а если становилось прохладно, то он грел руку. Я нашел его на берегу бухты Тихой и носил в кармане уже месяца три.
— Там не кукиш, — покачал я головой. — Там нечто!
— И, конечно, особенное? — Лена усмехнулась.
— Да, — подтвердил я. — Настоящий кусочек бухты Тихой.
— Что? — не поняла она.
— Вот, возьми, — я протянул камушек. — В нем много солнца.
Лена зажала камушек в ладони и как-то странно улыбнулась. Наверно, ей в глаз попала соринка — она часто заморгала, на реснице даже слеза повисла, но, видимо, она не хотела, чтобы я это видел, потому что, ни слова не говоря, махнула мне рукой, повернулась и быстро пошла прочь.
На следующий день, в воскресенье я поставил будильник на девять часов утра: в выходной я любил поспать подольше, тем более что на боковую отправлялся поздно — читал, штудировал конспекты, дописывал рефераты. Но, к моему великому неудовольствию, в восемь утра раздался звонок в дверь. Неужели пришла с проверкой гражданка Н.?
Я решил не вставать. Гражданка Н. может открыть дверь своим ключом, а если кто-то другой — потрезвонит и уйдет восвояси. Ну, никакой совести — будить человека в такую рань!
Звонки, однако, не прекращались. Пришлось надеть трусы, набросить на плечи рубашку и прошлепать к двери:
— Кто там?
— Сто грамм! — ответил женский голос. И ужасно знакомый.
— С утра пьют аристократы и дегенераты, — пошутил я.
— А студенты лишь похмеляются?
Господи, Зойка! Как я сразу не узнал ее?
Открыл дверь, и она, веселая, шумная и сияющая, вошла в квартиру и протянула ладошку:
— Здрасьте!
Но я не обратил внимания на ее ладошку — обхватил ее за плечи:
— Как я рад! Ты какими судьбами во Владивостоке?
Оказывается, Зойка — простите, Зоя Владимировна — сопровождала группу школьников, которые прикатили на осенние каникулы на туристическом молодежном поезде познакомиться с историческими и памятными местами Владивостока.
— Разве я тебе не писала, что работаю теперь вожатой? — рассказывала Зоя. — Как провалилась на вступительных в пединститут, так Нина Ивановна, любимая твоя учительница, — она саркастически взглянула на меня, — места себе не находила: как же так, Зоечка, умница, красавица, отличница, комсомолка, — и пролетела фанерой над Парижем! Она-то и предложила мне пойти в школу вожатой: стаж зарабатывать — мол, в следующее поступление в вуз учтется. Ну, неужели я тебе не писала?
Может, и писала, только такого письма я не получал. Почтовые ящики в нашем подъезде хлипкие. Какие-то злыдни регулярно их обчищали и, вполне возможно, Зойкино письмо тоже выгребли.
— Значит, сейчас так и живешь: «Будь готов!» — «Всегда готов!»? — восхитился я. — Пионер — всем ребятам пример. Классно! А вожатая у них — лучше всех. Все мальчишки, наверное, тайно в тебя влюблены? Ну, признайся!
— Одни глупости у тебя в голове, — она смущенно хихикнула. — Мы с ребятами чего только не напридумывали, — и Зоя принялась перечислять, чем занимается ее дружина.
Получалось так, что пионеры с утра до ночи только тем и заняты, что проводят какие-то слеты, утренники, сборы, помогают дедушкам-бабушкам, собирают макулатуру и металлолом, сажают деревья. Уф, бедняжки! И вожатая тоже бедолага: при такой загрузке никакой личной жизни, даже книжку для души, наверное, некогда почитать.
— Да с кем в поселке личной жизнью заниматься? — Зоя невинно опустила глаза. — Разве что с Мишкой, он первый парень на деревне, тоже, кстати, никуда не поступил. Но Мишка вроде занят и по-серьезному: думает в город перебираться к Ольге.
— Значит, все у них склеилось?
— Склеилось — не склеилось, а ребенку отец нужен, — объяснила Зоя. — Ольга готовится стать матерью.
— Даже так?
— Злые языки утверждают, что Мишка вообще-то ни при чем, — смущенно заметила Зоя. — Якобы Ольга позволяет ему жениться на себе. Сам знаешь, как у нас к матерям-одиночкам относятся. А Мишка на все согласен, лишь бы с Ольгой быть…
— Ну, дела!
Я постарался всего лишь изобразить удивление, хотя от такого сообщения во мне будто маленький смерч пронесся. Сердце встрепенулось, что-то ударило в голову и перехватило дыхание, дрогнула рука и что-то случилось с глазами. Я смотрел на Зою, но не видел ее.
Я вообще ничего не видел, кроме белых, красных, розовых георгинов, которые я подарил Оле, таких роскошных, что, казалось, они не настоящие, а нарисованные — художник все нафантазировал. Но на один из цветков села пчела и деловито забралась на желтую шапочку тычинок, отряхивая с них обильную пыльцу. Бледно-розовый лепесток с яркими красными полосками оторвался и медленно спланировал на землю. «Спасибо, — поблагодарила Оля. — Красивый букет! Я буду о нем вспоминать…». А обо мне? Я, конечно, больше всего на свете хотел, чтобы она в своем городе хоть иногда припоминала мое имя. «А, пустяки! — небрежно ответил я. — У нас таких георгинов некуда девать». Оля отвела букет чуть в сторону и резко опустила его вниз — пчела сорвалась с цветка и улетела прочь. «Боюсь этих кусачек», — передернула плечами Оля. «А ты ничего плохого им не делай, они тебя и не тронут», — заметил я. Мне хотелось говорить совсем не о том, но то, о чем хотелось, я сказать не мог. Я бы провалился сквозь землю, если бы она узнала, что снится мне. Но, кажется, Оля догадывалась обо всем без всяких объяснений. Иначе зачем бы она сказала: «Знаешь, нам чаще всего нравятся те, кому мы безразличны, и мы готовы сделать все, что угодно, лишь бы стать им необходимыми. Ты знаешь об этом?». Нет, я тогда не знал. «Все думают, что мне нравится Мишка, — продолжала Оля. — На самом деле мне нужен другой человек, и я обо всем на свете забываю, когда вижу его. А он считает, что я еще маленькая и глупая. И цветов он мне не дарил и, может, никогда не подарит. А тебе — спасибо…».
