А почему, действительно, не снимали? Вот, мол, ликвидируем (слово такое было – вместо «убиваем») банду «врагов народа» (тоже из сталинского времени слова) – и оставляем фотодокумент в назидание потомству… И казалось Рычкову иногда, что значит – сомневались!.. Чувствовали, что ли, что зазря людей кладут?
Рычков все не мог понять – почему те, кто за смертную казнь, не верят великому-то писателю, что – нельзя? Ведь сами говорят – «Достоевский, Достоевский!» А небось и не читали его.
Сам он не раз открывал заложенную страницу в «Идиоте» и перечитывал – там князю Мышкину один политический рассказывает, что он пережил. Ну ясно, что с себя Достоевский писал. «…Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними. Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны: но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, чем беспрерывная мысль: “Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность!”»
Вот потому, наверно, и написал потом, когда с каторги вернулся, так много – цену жизни узнал, каждой ее минуты. А прожил-то всего шестьдесят лет! Рычков уже понимал, что это – немного. А в детстве казалось – у-у, шестьдесят лет!..
…Крик возникал в середине дня, а особенно ближе к ночи, и уже не утихал до того момента, как Рычкова смаривал сон.
Сделать ничего было нельзя.
Он пробовал поговорить с невропатологом. Тот посоветовал пить валерьянку, три раза в день, не меньше двух недель подряд. Он пил. Но разве какие капельки от такого помогут?
Крик не прекратился.
Главное – он помнил их лица. И на свою беду помнил лицо матери одного из них. Сын был у нее единственным.
После его расстрела поймали реального убийцу, тот показал, где спрятал труп и все такое.
Позже за казнимыми приезжал уже автозак, сопровождение – внутренние войска. Обычно он выходил провожать заключенного в последний путь – присутствовать при выводке было положено начальнику тюрьмы. Были случаи, когда не находил для этого сил. Ведь не только он видел тех, кого увозили на смерть, – и они бросали на него взгляд, его лицо было одним из последних человеческих лиц, которые они видели в своей жизни. И они знали это.
Потом смертную казнь отменили. А уже несколько лет спустя он увидел женщин – женщин! – с плакатами: «Вернуть смертную казнь!» Когда он видел это, у него туман поднимался в голове. Как же они не боятся за своих сыновей, мужей, братьев? Не понимают разве, что жертвой судебной ошибки может стать любой – в буквальном смысле любой! – человек?
Что такое ошибка? Это или чей-то навет, или – холодная душа следователя, желающего отделаться, наконец, от «висяка» (когда «висит» на нем нераскрытое убийство) и навешивающего на того, кто попался ему в руки, все, что было – не было. Или – непрофессионализм: копал-копал и уверен, что все сошлось. И судья смотрит материал – все вроде сходится, виновен…
Как эти, с плакатами, не понимают, что смерть – это непоправимо? Вскрылись новые обстоятельства, приговор отменили. Но оживить человека уже нельзя…
Ему все хотелось подойти к ним, сказать: «Что вы, женщины! Что вы делаете? Ведь вы – женщины! Что ж вы руки свои кровью пачкаете – это ж наше, мужское дело…»
А главное, никто не понимал того, что так хорошо знал он, Рычков, – какое ужасное наказание человеку пожизненное заключение, которым заменяют теперь высшую меру. Сколько таких, кто просит расстрелять его, чтоб не мучиться. Это ведь каждый Божий день просыпаться в камере – и знать, что до конца дней ничего, кроме нее да двора, обнесенного забором высоким с колючкой, ты не увидишь.
Все по-разному такую жизнь выносили.
Одному парню Рычков втайне сочувствовал. Хотя тут и ошибки никакой быть не могло, парень убил троих: жену свою, ее мать и двухлетнего своего сына… Вот такое затмение на него нашло. Сам во всем признался, во всех деталях рассказал, как дело было… Мать родная от него после суда отказалась, а это редко бывает. Ну да – он же ее всего сразу лишил: и сына, и внука единственного, и самой возможности других заиметь. А вот когда заступал утром Рычков на службу и видел, как парень этот сидит и смотрит в одну точку…
Он говорил с ним раза два. Парень себя, свою конченую жизнь не жалел нисколько – только мучительно, буквально ежеминутно жалел тех, кого убил, и в первую голову – маленького своего сына. И когда приехали как-то люди из комиссии по помилованию, предлагали – может быть, делать пожизненникам игрушки для детских домов? Чтобы хоть с ума не сойти. Все, кого спрашивали, очень радостно соглашались. А этот заключенный – нет. «Как же я буду делать что-то детям, – сказал он тихо. – У меня такого морального права нет».
Вот потому еще пожизненное правильнее высшей меры – оно для раскаяния дается. Кто может, конечно, раскаяться.
А совсем недавно привезли на отбывание парня – тот будто сам не свой. Сидит, уткнув голову в ладони, и все. По приговору – девушку убил семнадцатилетнюю, в Сибири где-то. А самому – девятнадцать только что исполнилось. И – все. Кончена жизнь.
«Вот что люди со своей жизнью делают», – в который раз подумал Рычков.
Глава 17
В Заманилках. Мобута
Мы начнем эту главу издалека. Иначе кое-что останется неясным.
Была в Африке такая Республика Конго. Это бывшая колония Бельгийское Конго. (Там неподалеку, в бассейне реки Нил, было – и сейчас есть – озеро Мобуту-Сесе-Секо.) В 1960 году она добилась независимости. И тогда первым ее премьером стал борец за эту независимость – некто Лумумба. Но вскоре там началась буча, его отстранили, а в следующем году убили. А главнокомандующий армией Жозеф Дезире Мобуту через несколько лет стал президентом этой страны. Потом страну назвали Заир, а президенту присвоили такое имя (сейчас поймете, почему упомянуто озеро) – Мобуту Сесе Секо Куку Нгбенду Ва За Банга. И правил он там – диктаторствовал – не поверите: до 1996 года!
Те солдаты, которых советская власть в 1980-е годы посылала воевать в неведомый им Афганистан, объяснив наскоро, что они должны быть готовы погибнуть там за высшие интересы своей страны, ничего этого не знали. Только слышали краем уха имя – Мобуту, связанное вроде с чем-то нехорошим. Потому что его подозревали в причастности к убийству Лумумбы, а Лумумбу советская власть очень за что-то полюбила и даже его именем назвали в Москве университет Дружбы народов. Там учили африканских, азиатских, латино-американских и прочих студентов на врачей, геологов, инженеров, а также кое-кого из них (уже не очень о том распространяясь) – на террористов. И некоторых выучили. Это были, так сказать, «наши» террористы. Они устраивали у себя на родине взрывы и всякое такое, свергали своих «не наших» правителей и старались организовать в Африке и на других материках жизнь по-нашему – эфиопский, анголезский и прочий социализм. Наше государство в этом потихоньку помогало. Такая была дружба народов.
