Только в 1934-м родила того, кто стал потом Фурсиковым дедом, – и до сих пор, казалось, насмотреться на него не могла, по-другому как «cыночка» не звала. Свекра и свекровь похоронила в ссылке еще молодыми, но изработавшимися на непосильном, из-под палки и винтовки, труде.
И когда силился Фурсик, стремящийся к справедливости, понять, как же это, почему и кто во всем этом мучительном и страшном виноват, она отвечала всегда одним словом: «Душегуб, кто ж еще». Иногда добавляла: «А партейные».
При этом добавлении отец Фурсика едва заметно ежился.
Фурсик, как смышленый мальчик, чувствовал, хоть и вряд ли мог бы это обстоятельно выразить, что отец чего-то стесняется. Так и было – стеснялся он того, что тоже много лет был «партейным». Как раз в год рождения Фурсика отец пошел в райком «и шваркнул им билет», как сам выражался. Понять, почему он не сделал этого раньше, если всегда не любил свою партию (а какой-нибудь другой, как объяснил Фурсику кто-то взрослый, тогда не было), сын не мог. А спросить отца стеснялся. Один раз он слышал, как отец говорил с матерью именно про это. И когда он сказал: «Помнишь же небось: вход – рупь, а выход – пять», – мать понимающе засмеялась, а Фурсик, конечно, ничего не понял. Но постепенно ему стало казаться, что прабаба прохладней относится к его отцу – своему внуку, чем к сыну и правнуку. И, похоже было, потому именно, что эти двое никогда партейными не были и, стало быть, к гибели ее родных и близких не причастны.
Впрочем, у прабабы столько было внуков и правнуков, что она могла себе позволить быть к кому-то и попрохладнее.
У Фурсика было три старших сестры.
Отец, заканчивая 1-й мед (поясним для немедиков – Первый Медицинский институт, что на Пироговке), присмотрел себе первокурсницу с ямочками на пухлых щечках. Обаял, уговорил – и в процессе обучения родила она ему трех девчонок, сдавая при этом сессии на неизменные пятерки (вот где прабаба проявила лучшие свои качества, поселившись на время учения с молодыми) и лишь однажды взяв академический отпуск. Почему пошел такой конвейер, любой мужчина понять способен – Тимофея взял азарт: неужто не добьется желанного парня? Но не ложилась карта. После третьей девицы пришлось взять тайм-аут: на другой день после получения многодетной матерью диплома прабаба забастовала. Сказав: «Вот вам хомут и дуга, а я вам больше не слуга», уехала к себе на квартиру и появлялась только в особых случаях.
Пришлось подымать девчонок самим.
Когда старшей исполнилось десять, средней – восемь, а младшей – шесть, супруги Семибратовы решили, что нянек в доме достаточно. И Фурсик соизволил появиться на свет.
Прабаба звала его Фоня, мама и сестры – Понечка, папа вообще – Пузырь, на что сын давно уже обижался, но помалкивал. А во дворе и в школе дружно звали Фурсиком. Кто придумал это имя первым – неведомо.
Сестры, хоть и пришлось им с братиком понянчиться (а может быть, именно поэтому – кто до конца распознает женскую душу?), не чаяли в нем души. Про родителей и говорить не приходится. Последышек, как говорила прабаба, был у них на особом счету. Взять хотя бы отдельную комнату, которую он получил в семь лет и про которую стоит, возможно, рассказать особо.
Глава 12
Комната Фурсика
Да, дома у Фурсика была девятиметровая, но своя комната, куда никто к нему просто так, зря не лез – верили, что он и без надзирателей всегда занят делом.
Мы не обманываем уважаемого читателя, а говорим чистую правду – с семи лет, то есть с момента, когда отец сказал Фурсику: «Ну, вселяйся!» – никто из членов семьи не входил к Фурсику, не постучавшись. Никто не мог переставить его книжки на полках по своему усмотрению. И никто, само собой, не выдвигал без спросу ящики письменного стола и не рылся в их пестром содержимом, не листал его блокнотик, где записаны были разные нужные телефоны – например, телефон экологической милиции: 254-75-56 или того места в Москве, где можно полазить по скалам: 263-62-65, Спорткомплекс МГТУ им. Баумана.
Фурсика даже не ругали (только вообразите себе!) за беспорядок в комнате! Впрочем, может быть, потому, что знали по опыту: это у него – сугубо временно: как только покончено будет со срочными делами, в его каморке вновь воцарится порядок. «Как на корабле», – говорил отец, до института послуживший на флоте.
Комнату Фурсик оборудовал и украшал по своему вкусу. (Мама-врач неукоснительно требовала лишь одного – чтобы стол стоял у окна и чтоб свет падал на него слева.) Например, над письменным столом (с одной тумбой, но в ней – пять ящиков) висел у него портрет Масиха из Лахора. Этого мальчика продали в рабство. Он был ковроделом. Ткал, ткал эти ковры, накопил денег – и в девять лет сам выкупил себя из рабства. Создал детский профсоюз – и призывал весь мир не покупать лахорские ковры, потому что они сделаны руками детей-рабов. В двенадцать лет его убили.
Фурсик пока не выяснил, продолжал ли мир покупать лахорские ковры или их производство после этого заглохло. Он часто рассматривал карту Пакистана, как будто надеялся вокруг городов со странными, казавшимися ему зловещими названиями – Лаялпур, Гуджранвала, Джхангмагхияна, – различить следы отважного мальчика.
Трудно было себе представить, что в стране, которая в двадцать раз меньше России, народу почти столько же, сколько у нас. Как они там все помещаются? Это наводило его на разные странные мысли. Ну ладно, в Москве народу полно, наверно, как в этом самом Лахоре. Если в два раза увеличить – в метро вообще не проедешь. Но сравнение с Пакистаном поневоле заставляло вспомнить, что у нас сколько хочешь таких мест, где людей вообще почти нет! Это Фурсик хорошо знал по разговорам взрослых. А раз так – чего же тогда мы так цепляемся за эти Курильские острова?.. Почему не отдать их японцам, которым жить уже совсем стало тесно? Они бы нас за это озолотили, как сказал однажды Фурсиков папа, выпивая с друзьями-медиками…
Но на этот сложный вопрос мы сейчас отвлекаться не будем. Важно одно – дома Фурсику было и вольготно, и уютно.
Уют создавался среди прочего прабабиным лоскутным ковриком у кровати. Этот коврик сшит был из 126 лоскутков (Фурсик еще в первом классе, когда выучился счету до тысячи, специально подсчитал). Лоскутки были всех решительно цветов и оттенков. Но Фурсику особенно нравились алые, ярко-зеленые и еще какого-то особенного лимонного, чуть-чуть зеленоватого цвета. Когда утром в воскресенье неохота было вставать, он лежал и, свесив голову, рассматривал эти лоскутки. И никогда ему это не надоедало. У коврика была еще одна волшебная особенность – зимой от него босым ногам было тепло, а летом – прохладно! Когда в далеком детстве Фурсик пробовал узнать у прабабы причину такого свойства любимого коврика, она отвечала, улыбаясь:
– С любовью делала, Фонечка!
Заметим кстати, что кровать для Фурсика выбиралась родителями вместе с ним, семилетним, и ему разрешено было, предварительно разувшись, проверить ее на важнейшее для кровати качество – прыгучесть. Продавцы, как ни странно, не протестовали.
