И вообще — в том шумном, многолюдном зале он чувствовал себя куда уютнее, чем здесь, в темном переулке, наедине с этой странной женщиной.
— Снимите очки, леди! — проговорил он все тем же неестественно низким голосом. — Я хочу видеть ваши глаза!
— Что ж, у вас есть это право! — отозвалась женщина, и в ее голосе Сидни послышалась насмешка. Она сняла очки, но от этого ничего не изменилось: ее глаза казались пустыми и бездонными, как осеннее небо. Они ничего не выражали, кроме усталости и скуки. Сидни подумал, что этой женщине может быть гораздо больше лет, чем кажется. Гораздо больше, чем остальным жителям Земли.
— Так что вы там говорили о наследстве? — нарушил он напряженную тишину.
— Одну секунду, — женщина рылась в своей холщовой сумке. Наконец она нашла то, что искала, и вытащила на свет (если, конечно, можно назвать светом синеватую неоновую полутьму) небольшой бархатный футляр. Открыв футляр, она протянула его Сидни.
Он ожидал увидеть усыпанную бриллиантами брошь или, на худой конец, массивный перстень с крупным изумрудом, но в футляре оказалась всего лишь маленькая красная звездочка с портретом симпатичного кудрявого мальчика в середине.
Сидни вспомнил серый ноябрьский день, когда ему прикололи на лацкан школьной курточки такую же звездочку. Тогда его звали не Сидни Лэнс, а Сеня Ланский. И тогда у него еще были родственники. Мама, и дядя Боря, и двоюродная сестра Машка, смешная и высокомерная. Тогда у него было много всего: школьный друг Сережка, котенок Мурзик, рыбки в аквариуме… Не было только тяжелого похмелья по утрам, трясущихся рук, плохо зажившей раны в левом боку, душного, орущего зала с петушиным рингом в центре…
Впрочем, его все это больше не трогало. Он давно уже стал совершенно другим человеком. Тот тщедушный школьник остался далеко, в другом времени и в другой жизни.
— Это все, что вы мне привезли? — проговорил он разочарованно. — Стоило ли ради этого проделывать такую дорогу?
— Нет, это не все, — ответила странная дама, — есть и еще кое-что…
Она вытащила из сумки еще какой-то небольшой предмет. Сидни вытянул шею, вглядываясь.
В мертвенном синеватом свете тускло блеснуло старое золото, и он разглядел старинную заколку с длинным, тонким острием. Сидни был разочарован — такая заколка, может быть, и стоит денег, но очень небольших. Во всяком случае, она не поможет ему решить проблемы с Ли Массисом.
Он хотел уже объяснить все это странной старухе, но та, не дождавшись его слов, внезапным сильным ударом вонзила острие заколки в грудь Сидни, немного ниже его левой ключицы.
Сидни не пытался кричать. Он давно знал, что на его крик никто не прибежит, кроме мародеров. Прошлый раз, когда его пырнул ножом в китайской курильне опиума шведский матрос, его просто обобрали дочиста и выкинули на улицу. Он чудом дожил до утра, когда на него случайно наткнулся человек из Армии спасения.
Он только хотел вдохнуть напоследок сырой, пропахший нечистотами воздух трущоб — но и это не удалось. Воздуха не было, как будто его выпила без остатка странная безжалостная старуха. Ноги Сидни подогнулись, и он медленно сполз по кирпичной стене. На его грудь навалилась немыслимая тяжесть, как будто вся невыносимая мерзость жизни придавила его — весь этот кошмарный мир, мир петушиных и человеческих боев, мир букмекеров и наркодилеров.
Он широко открыл угасающие глаза, но последним, что увидел, была наглая, отвратительная крыса, которая с явным интересом наблюдала за его агонией с крышки мусорного бака. Последней же мыслью, промелькнувшей в его умирающем мозгу, было сожаление о пяти долларах, которые он совершенно напрасно дал привратнику Ченгу.
Когда Сидни перестал подавать признаки жизни, пожилая леди наклонилась над ним, дотронулась до шеи двумя пальцами, чтобы констатировать смерть. Затем она вынула из сумки складной ножик с перламутровой ручкой, извлекла короткое широкое лезвие и отрезала у Сидни первую фалангу мизинца (отрезанный мизинец спрятала в черный футляр), а вынутую оттуда звездочку приколола на лацкан поношенного светлого пиджака Сидни.
Закончив это странное, бессмысленное дело, она выпрямилась, огляделась по сторонам. Убедившись, что ее никто не видел, кроме жирной крысы, которая наблюдала за происходящим с явным сочувствием, пожилая леди надела свои темные очки и зашагала прочь, к людным, ярко освещенным улицам, к никогда не утихающей ночной жизни огромного города.
Из какой-то темной подворотни выскочил тощий человек с синим от героина лицом. Размахивая ножом, он заорал:
— Гони деньги, старая кошелка! Отдавай свою сумку, или я изрежу твою морду!
Странная дама сняла очки, пристально взглянула на наркомана, и тот неожиданно сник, отступил, бормоча:
— Старая ведьма… старая ведьма… чтоб тебя черти забрали в ад…
Женщина продолжила свой путь, не оглядываясь.
Вскоре она оказалась возле освещенной витрины круглосуточной кофейни. Остановившись, женщина достала из сумки сложенный вдвое измятый листок и тонкий карандашик.
Развернув листок, она рассмотрела его при свете витрины.
На листке в столбик были расположены несколько имен и адресов. Большая их часть уже была зачеркнута.
Женщина аккуратно зачеркнула четвертое имя — Сидни Лэнс — и замахала рукой проезжавшему мимо такси.
В ее списке осталось всего три имени.
Я живу у Петюни третью неделю и понемногу привыкла к его образу жизни. Однако в последние два-три дня Петюня стал каким-то странным. Он начал то и дело вздыхать, замолкать посреди разговора или останавливаться, не донеся до стола вскипевший чайник. На лице его постоянно читалось выражение вселенской скорби и немой вопрос «За что?», как у собаки, которую хозяин выгнал из теплого дома на мороз.
Когда я открыла своим ключом входную дверь, из комнаты Петюни доносились трагические звуки то ли Бетховена, то ли Шопена. На кухне в раковине стояла целая гора посуды — Петюня, по его собственным словам, очень чистоплотный индивидуум: сколько раз поест, столько и возьмет чистую тарелку. Правда, на мытье этой самой посуды его чистоплотность не распространяется.
Я прикинула: утром я оставила раковину пустой и вылизанной до блеска, стало быть, Петюня принимал пищу раз шесть. Холодильник подсказал примерно такие же цифры.
Стало быть, Петюнин аппетит не уменьшился, а даже, пожалуй, несколько возрос, что, на мой взгляд, было уже опасно для жизни.
Диск с Бетховеном закончился, и Петюня перешел на Брамса, а потом, почувствовав мое присутствие, явился на кухню. Был он в красной майке, обтягивающей животик, и зеленых трикотажных штанах от спортивного костюма. Лицо родственника было печально.
Не выдержав испытания классической музыкой и Петюниным аппетитом, я спросила прямо:
