Когда я начинал работать в журналистике, один старый газетный волк, глядя, как мне хочется всюду успеть, дал совет: «Не дёргайся. По телефону можно сделать все, кроме детей».
Вернувшись домой, я достал из морозилки пельмени, которые леплю сотнями, если на меня находит тоска, и заправился. Легенду, что холостяки питаются плохо и поэтому мучаются желудочными заболеваниями, придумали одинокие женщины, мечтающие выйти замуж. Потом я курил на балконе, рассматривая свежераспустившиеся, похожие на новенькие «трехрублевки» листочки и думал о Елене Павловне, чей образ в последнее время все чаще тревожил моё пылкое холостяцкое воображение. Но против печали существует единственное патентованное средство – общественно полезный труд. Я вернулся в комнату, подсел к телефону, набрал номер председателя Совета ветеранов Краснопролетарского батальона и поинтересовался, не знает ли он человека по фамилии Чаругин.
– Знаю, – помолчав, ответил председатель. – Вообще-то, Иван Георгиевич не наш… Дружил он с покойником. Телефон я вам дам, но вы на меня уж, пожалуйста, не ссылайтесь… Погодите, поищу…
Я не раз бывал у председателя Совета и сразу представил себе, как он, шаркая, пошёл в комнату, похожую на школьный Музей боевой славы, нашёл записную книжку и, борясь с одышкой, вернулся к телефону.
– Записывайте… Но уж на меня, пожалуйста…
– Конечно-конечно, – пообещал я, догадываясь, что даже Совет ветеранов, как всякий коллектив, живёт своими непростыми страстями.
Наши классики, я имею в виду литературных, любили заканчивать очередную главу так: остаток дня он провёл дома. Это означало, что больше ничего не произошло. Современный человек, очутившись после рабочего дня дома, только и начинает действовать.
Я позвонил Чаругину.
– Слушаю! – отозвался хриплый голос.
– Мне бы Ивана Георгиевича!
– Он самый…
Я быстро, как заученную роль, рассказал о наших поисках, о ребятах и попросил аудиенцию.
– Приходите, – тяжело вздохнув, а может быть, затянувшись сигаретой, разрешил Чаругин. – Только завтра я в поликлинике… На текущем ремонте, бюллетеню… А вот послезавтра утречком, часиков в девять…
– Иван Георгиевич, у меня уроки…
– Ну да, правильно! Это у нас, пенсионеров, все перепуталось… Приходите часика в четыре. Уговорились?..
Довольный, я уселся проверять изложения. Письменные работы я стараюсь возвращать ребятам на следующем же уроке, потому что стоит дать себе послабление – и дома сразу скопится целый архив: сочинения, диктанты, изложения, письменные ответы… А потом, глядя на эту библиотеку Ашшурбанипала, можно вообще озвереть и начать ставить оценки в журнал, не проверяя, наобум, точнее, на глазок. Умецкая, я знаю, так иногда делает, но это – страшная педагогическая тайна!
От занятий меня оторвал звонок Лебедева. Не очень твёрдо, но вежливо он выспрашивал, не слишком ли разнервничался сегодня в учительской, жаловался, что деградирует среди «этих классных дам», и наконец осторожно, как ему казалось, поинтересовался, почему на меня сердится Аллочка.
Я отшутился, заверил, что ему просто померещилось, и наотрез отказался подъехать в гриль-бар на углу Садовой и Кропоткинской. Завтра утончённого Макса будет мучить похмельная совесть.
Почти в одиннадцать я вспомнил про «рыбу» и позвонил тому самому газетному волку, некогда учившему меня обращаться с телефоном. Он отозвался бодрым утренним голосом, как будто только-только сделал зарядку и позавтракал:
– «Рыба»? Подожди, сейчас пороюсь в картотеке…
«Картотекой» он именовал собственную голову, которую я бы назвал компьютером с усиленным блоком памяти. Через несколько секунд пришёл ответ: лет двадцать-тридцать назад была популярная миниатюра о поэте-песеннике, сочинявшем стихи на готовые мелодии. Работал этот деятель культуры так: сначала придумывал ритмическую болванку, для удобства состоявшую из названий всенародно любимых промысловых рыб. Например:
Карась, кета, ставрида, шпроты, хек,
Севрюга, сом, навага, осетри-и-и-на…
Со временем дары морей и рек могли превратиться в такие, например, запоминающиеся строчки:
Для нас всегда открыта в школе дверь,
Расстаться с ней не надо торопи-и-и-ться…
И вот однажды поэт случайно забыл свою «рыбную» заготовку на рояле, а композитор вообразил, что имеет дело с законченным художественным произведением и обнародовал новую песню, сразу ставшую шлягером.
– Отсюда и пошла «рыба»! – заключил мой консультант. – Твои дети будут довольны, такие песенки им нравятся!
– Спасибо! – обрадовался я.
– Пожалуйста. Как у тебя дела с журналом?
– Тянут…
– Гнусные обольстители! – сказал он, и мы попрощались.
Потом я выключил телевизор, улёгся и, засыпая, думал о том, что все женщины делятся на тех, кто усугубляет, и тех, кто облегчает мужское одиночество. По некоторым внешним признакам Елена Павловна относится ко второй, совершенно реликтовой группе. Эти мысли обещали вылиться в глубокий философский сон, но вдруг зазвонил телефон.
– Знаете, Андрей Михайлович, – после многослойных извинений попросил председатель Совета ветеранов, – вы все-таки сошлитесь на меня. Чаругин хоть и не наш, а все же мы на одном направлении воевали…
8
Я написал на доске слова «Работа над ошибками» и по хихиканью понял, что вышло неудачно. Вот так всегда: пока скребёшь мелом, кажется, все в порядке, но потом отойдёшь, чтобы полюбоваться, и видишь: буквы разнокалиберные, а строчки прыгают… Нужно будет попросить Елену Павловну – пусть поучит меня в порядке обмена опытом.
Отряхнув руки, я ещё раз повторил правила работы над ошибками: нужно выписать в тетрадь злополучное слово или предложение, карандашом обозначить орфограмму или пунктограмму и привести примеры. И, разумеется, в другой раз в подобных случаях не ошибаться – все очень просто!
– Короткова! – окликнул я, и Рита, прервав конфликт с задней партой, уставилась на учителя. – Как проверить безударный «и» в слове «извините»?
– А что я написала? – удивилась девочка.
– Ты написала – «извените».
– Ударением?
– Ты меня спрашиваешь?
– Ударением.
– Пример!
– Невинность, – подумав, ответила Короткова.
Представляю, что началось бы сейчас в девятом классе. Бабкин наверняка бы сообщил, что последнюю девушку в двадцать седьмом году задавил трамвай… Но для большинства шестиклассников невинность и невиновность пока одно и то же.
– Хорошо! – похвалил я. – Десять минут. Время пошло!
Класс упорно работал над ошибками. Иногда кто-нибудь, подняв голову, начинал в поисках однокоренного слова оглядывать потолок, но я, точно актёр немого кино, делал страшные глаза – и ребёнок торопливо склонялся над тетрадью.
