– Не-ет, - признался писатель.
– Правильно. Митрофанов - это аллегория нарождавшегося реформаторского крыла советской власти. А Дынин - символ замшелой номенклатуры. Он, чтобы дядю порадовать, хотел племянницу королевой полей - кукурузой - нарядить… Улавливаете?
– Что?
– Как что? Номенклатура стремилась повязать партийную власть мелкими личными гешефтами. А кто в конце концов вылез из початка вместо племянницы?
– Иночкин.
– Умница! Из початка вылезла неблагодарная советская интеллигенция, либеральная до аморализма. И что делает товарищ Митрофанов, сняв Дынина?
– Зовет всех купаться? - припомнил Кокотов.
– Правильно! Зовет купаться в неположенном месте. Понятно?
– Нет…
– Думайте! Даю подсказку: Митрофанов - это…
– Не знаю.
– Эх, вы! Митрофанов - это же Горбачев со своей перестройкой! Он снимает Дынина (старую номенклатуру), разрушает установленный порядок и зовет всех купаться в неположенном месте, а те от нетерпения начинают прыгать через реку - из социализма в капитализм!
– Не может быть! - вздрогнул Кокотов и почувствовал на спине мурашки.
– Увы, это так! Но не перепрыгнули. Нет. Свалились… Начался жуткий бардак девяностых. Ельцин. Кошмар. Семибанкирщина. И понадобился снова кто?
– Дынин!
– Вы растете прямо на глазах! Да-да-да! Дынин. Путин! Улавливаете? А ведь фильм-то снят задолго до перестройки! Вот на что способно, коллега, настоящее искусство! Понимаете? Но извините, Андрей Львович, я перебил вас! Рассказывайте дальше! Что же случилось на карнавале?
– Ну, в общем, наша художница Тая посоветовала мне нарядиться хиппи…
– А вы кем хотели?
– Индейцем… Одиноким Бизоном. А для этого требовалось совсем немного: байковое одеяло, несколько вороньих перьев, которые я заранее припас, ну и, конечно, акварель или гуашь, чтобы стать окончательно краснокожим. За гуашью я и пошел к Тае… - сказал Кокотов, ощутив в горле спазм от давнего, казалось, давно забытого смятения.
– Во-от оно что! - чутко уловил Жарынин. - А нука рассказывайте!
– Дмитрий Антонович, мы сюда с вами приехали сценарий писать или обмениваться сексуальным опытом? - Писатель непростительно посмотрел на соавтора.
– Запомните: искусство и есть обмен сексуальным опытом. И ничего больше! Но возвышенный обмен. Воз-вышен-ный. Что говорил Сен-Жон Перс по этому поводу?
– Не знаю.
– Эрос есть даже в вакууме!
– Да идите вы к черту с вашим Сен-Жон Эросом! - заорал Кокотов и смутился, догнав свою оговорку.
– Хорошая обмолвка. Отличная! А что же вы так взволновались-то?
– С чего вы взяли? Я спокоен.
– Вижу я, вижу…
Глаза соавторов встретились. Острый взор режиссера был насмешлив и пытлив. Убегающий взгляд писателя старательно равнодушен. Но в те несколько мгновений, пока длился этот очный поединок, в сознании Андрея Львовича мелькнуло… Нет, не мелькнуло! Пронеслось… Нет, не пронеслось! Промигнуло! Да, пожалуй, промигнуло все, что он помнил о Тае. Так «промигивает» президентский кортеж по Кутузовскому проспекту. У-а-а-а-а-а-х-х-х… И нет его, пропал. И только тебя шатнуло от удара воздушной волны. Но это промигнувшее воспоминание было тем не менее подробно и неисчерпаемо, словно китайский пейзаж кисточки Ся Гуя.
Еще бы! Ведь Тая была первой женщиной в жизни Кокотова. Внезапно первой. Весь его прежний опыт, включая неловкие поцелуи с захмелевшей Валюшкиной в выпускную ночь и рискованное рукознание со студенткой физфака на картошке, - был только подступом к дальним отрогам таинственной возвышенности, которая называется Женщина.
24. Как Кокотов стал мужчиной
Автобусы в пионерский лагерь отъезжали в 10.00 от министерства, расположенного в самом конце улицы Кирова, почти возле Садового кольца. Кокотов опоздал на двадцать минут, хотя все рассчитал и даже сел в первый вагон, чтобы выйти поближе к эскалатору. Он пристроил между ног коричневый фибровый чемодан, с которым еще, наверное, Светлану Егоровну отправляли в пионерский лагерь, и поехал, сдавленный со всех сторон попутчиками. Однако на перегоне между «Комсомольской» и «Лермонтовской», уже почти у цели, поезд остановился. Пассажиры, не услышав внезапной тишины, некоторое время продолжали говорить громкими, превозмогающими грохот движения голосами, но вскоре почувствовали свою крикливую неуместность и, переглядываясь, постепенно смолкли. Стало совсем тихо. И только из репродуктора, вмонтированного в стенку, доносилось тревожное шипение, точно машинист там, в первом вагоне состава, тяжело дышал в микрофон, не решаясь сказать правду о том, что случилось с ними здесь, под землей.
– Абзац котятам! - пошутил растрепанный мужичок и хихикнул от избытка оптимизма, который сообщают организму утренние сто пятьдесят.
Трезвое вагонное большинство сдержанно заволновалось. Вскоре запахло валидолом: кому-то сделалось дурно от духоты. Заплакали дети. Закрестилась сельского вида старушка. Кто-то уловил запах гари, и все тут же начали шумно втягивать, проверяя, воздух, как битлы в песенке «Гёрл». Кокотов после короткого прилива ужаса впал в состояние вялотекущей паники. Наверное, нечто подобное почувствовала бы несчастная селедка, очнувшись в запаянной консервной банке, намертво сдавленная с боков своими однорассольницами.
И вдруг поезд медленно тронулся.
– Живите, гады! - мрачно разрешил растрепанный мужичок.
Пассажиры сделались на мгновенье счастливыми, потом на лицах появилась обида, все стали смотреть на часы, возмущаясь, что бессмысленно простояли почти полчаса и теперь, конечно, опаздывают. Кто-то громко пообещал написать об этом безобразии куда следует. Наконец состав выполз из змеящейся темноты тоннеля на свет и потянулся вдоль толпы, забившей платформу.
– Станция «Лермонтовская», - как ни в чем не бывало объявил доброжелательный механический голос. - Следующая станция «Кировская».
Едва двери, шипя, разъехались, Кокотов, вырвав стиснутый пассажирами чемодан, выскочил вон и чуть не наступил на клеенку, которой было прикрыто неподвижное тело.
– Осторожней! - предупредил милиционер. - Вон туда! Быстрее! - и показал на проход, выгороженный в толпе специальными металлическими барьерами.
Из-под клеенки, как успел заметить будущий писатель, торчала мертвая мужская рука с часами на запястье. Рукав пиджака был задран, а белая манжета рубашки измазана чем-то вроде сажи. Вспотев от ужаса и стараясь не смотреть на труп, Кокотов поспешил в проход, но не выдержал и еще раз глянул: из-под клеенки на платформу выбралась черно-красная кровь и загустела географическим пятном. Мчась по эскалатору, взволнованный юноша увидел двух санитаров. Один стоймя держал брезентовые носилки, свернутые наподобие свитка Торы, второй торопливо доедал эскимо.
