– И ваш батюшка снова лишился чувств? - ехидно спросил Жарынин, явно изнывавший от рассказа, который слышал не в первый раз.
– А вот и нет! Отец, чувствуя приближение конца, собрал последние силы… - вполне серьезно начал Болтянский и осекся. - Дмитрий Антонович, зачем вы спрашиваете? Вы же все знаете. Вам не интересно - не слушайте, но зачем вы мешаете Андрею Львовичу? Андрей Львович, вам ведь интересно?
– Безумно! Я ощущаю живое дыхание Клио - музы истории! - сказал Кокотов, исподтишка глянув на соавтора.
Тот покорился, снова занявшись укороченными сосисками, а вдохновленный старик продолжил сагу:
– «Янек! - позвал меня отец слабым голосом. - Подойди, сынок! Ты самый младший, и ты никуда не поедешь, останешься с матерью, будешь оберегать ее, помогать и ждать». - «Чего ждать?» - воскликнул я. - «Будешь ждать своего часа! Тебе сейчас семь. Думаю, вся эта неразбериха закончится лет через десять. Появится новый царь, и наступит покой. Ты присоединишься к победившим. Кто это будет, не знаю. Сам разберешься. Учись и востри ум, младший сын! Вот, возьми мой нательный крест…» Отец попытался снять с шеи шнурок с крошечным серебряным Распятием, и это усилие стоило ему жизни. Мать, рыдая, упала на грудь покойного, а я…
– А ты, пся крев, стал думать, как вместе с евреями извести Русскую державу и ее незлобивый народ!
Это был Жуков-Хаит. К своей льняной косоворотке он добавил еще кожаный ремешок, обхватывавший голову и делавший его похожим на мастерового, как их рисуют в школьных учебниках. Сев за стол, он заорал:
– Татьяна! Жрать вези!
– А нельзя ли потише?! - строго спросил Жарынин, хотя Ян Казимирович умолял его глазами не вступать в опасные словопрения.
– Что, не нравится? - ухмыльнулся Жуков-Хаит.
– Нет, не нравится, - угрожающе подтвердил режиссер.
– Ясное дело, привыкли по ложам шептаться!
– По каким ложам? - не понял Кокотов.
– По масонским, по каким же еще!
– Ас чего вы взяли, что мы масоны? - улыбнулся Дмитрий Антонович.
– Чую, сволочи! - объявил тот с погромной усмешкой, и его глаза стали наливаться страшной болотной чернотой.
– Выбирайте выражения! - возмущенно вставил Кокотов.
– Это он еще выбирает… - успокоил Жарынин.
Чем бы закончился весь этот застольный конфликт, неизвестно, но к ним, переваливаясь по-утиному, приблизилась Евгения Ивановна:
– Дмитрий Антонович, - сказала она, глядя на Кокотова с тихим восторгом обладательницы тайны. - Аркадий Петрович просил вас обязательно сегодня к нему заглянуть!
– Как срочно?
– Прямо сейчас.
– Ну что ж, мы уже поели. Пойдемте, коллега! Соавторы резко и одновременно встали из-за стола.
Боком, чтобы не терять из виду противника (как это делают в фильмах не нашедшие консенсуса мафиози), они проследовали к выходу, посылая успокаивающие улыбки ветеранам, испуганным назревавшим скандалом. Болтянский, стремглав перенеся тарелку с сосисками и морскую капусту за столик, где сидел Ящик, принялся взволнованно делиться воспоминаниями о пережитом. Лишившийся супостатов, Жуков-Хаит сразу сник, размяк, и на лице его возникло выражение послезапойной безысходности.
– Татьяна, ну где ты? Есть хочу… - жалобно позвал он.
В оранжерейном переходе в плетеном кресле неподвижно сидела Ласунская, перебравшаяся сюда после ужина, и безотрывно глядела на цветущий кактус, который, наверное, напоминал ей прожитую жизнь. Соавторы снова почтительно поклонились и двинулись дальше.
– Вы обещали мне рассказать о Жукове-Хаите, - напомнил Кокотов.
– Это грустная история. Какая-то еще не изученная специалистами нравственная мутация…
– Мутация? Очень интересно!
– Сейчас не время, потом расскажу.
– Ну да, точно так же, как про Пат Сэлендж!
– Честное слово, расскажу и про Жукова-Хаита, и про Пат Сэлендж, а сейчас - марш к Огуревичу!
– А вы?
– Я приду попозже. У меня есть дела.
– Какие?
– Личные.
– Без вас я не пойду! - закапризничал Кокотов.
– Идите! Не волнуйтесь, первое отделение будет развлекательное, почти цирк. Я это уже видел и слышал. А вам на новенького, думаю, понравится. Давайте-давайте! - подтолкнул Жарынин. - А к серьезному разговору я как раз и подтянусь.
17. В торсионных полях
В приемной директора было пусто: секретарша ушла, убрав все со стола. На чистой поверхности лежал лишь одинокий листок бумаги с записью: «1. Утром соединить с судом». А сбоку был пририсован милый цветочек с лепестками, похожими на капли слез. Два лепестка-слезинки оторвались от цветоножки и упали.
Кокотов постучал в директорскую дверь, долго ждал отзыва, потом все-таки вошел и огляделся: просторный кабинет располагался, кажется, в бывшей хозяйской спальне, обшитой дубовыми панелями. Во всяком случае, ниша, где на львиных лапах стоял старинный письменный стол, чрезвычайно напоминала альков. Над столом висела большая фотография, изображавшая Огуревича в обществе Президента России, что-то вручавшего Аркадию Петровичу. Андрей Львович повидал немало таких вот парадных снимков и давно заметил одну странную особенность: наградовручатель всегда почему-то выглядит немного смущенным, а наградополучатель, напротив, гордым и значительным. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот.
Кокотов продолжил осмотр. Стена над камином была сплошь увешана заключенными в рамочки дипломами и грамотами, размещенными в хронологической последовательности и наглядно показывавшими, как колосистый советский герб сменился двуглавым орлом. Орел поначалу выглядел мило, по-цыплячьи добродушно, но потом - от диплома к диплому - приобретал все более суровые черты могучей имперской птицы. Противоположная стена оказалась скрыта книжными полками с сочинениями Блаватской, Штайнера, Брезант, Рерихов и бесконечной «Эзотерической энциклопедией». Сбоку расположился большой фотографический портрет Блаватской, удивительно похожей на Крупскую, уже захворавшую базедовой болезнью. Кроме того, повсюду, где только можно, висели торопливые тибетские пейзажи, сработанные под Рерихастаршего. Наверное, именно такие и писал бы в больших количествах сам великий шамбаловед, если бы копил после развода деньги на квартиру для новой семьи и торговал своим живописным продуктом на Крымской набережной.
Посредине кабинета, на журнальном столике, все было приготовлено к приходу гостей: большой зеленый фарфоровый чайник, украшенный раскосым ликом акына Джамбула и надписью «Первый съезд советских писателей», чашки, выпущенные к 25-летию Союза кинематографистов, рюмки с вензелем ресторана Дома архитектора. Закуска же имела явно оздоровительное направление: мед, пророщенные злаки, орехи и сухофрукты. Диссонансом выглядела бутылка хорошего коньяка, которая обилием медалей напоминала героя тыла, собравшегося на встречу со школьниками. Кокотов ощутил во рту унизительный вкус общепитовского ужина, не удержался, сцапнул янтарную лепешечку кураги и отправил в рот.
