– «…Линейка для торжественных построений отдыхающей пионерии, когда-то ухоженная, посыпанная гравием, обсаженная цветами и пузыреплодником, заросла молоденькими березками, крапивой, полынью, лиловой недотрогой… От трибуны (к ней, чеканя шаг, шли некогда председатели отрядов, чтобы звонкими голосами отдать рапорт) осталось только бетонное основание: кованые перила унесли. Металлический флагшток выржавел и покосился. Тросик, на котором поднимали флаг, лопнув, завился, точно усы железного хмеля.
Дальше, за линейкой, начиналась аллея пионеров-героев. От нее сохранились только перекошенные рамы, сваренные из уголков. Лишь в одной раме застрял кусок фанеры с остатком чьего-то юного лица: судя по раскосым глазам, это был маленький чабан Марат Казей, который то ли задержал нарушителей горной границы, то ли спас отару от волков, Львов уже не помнил. А в самом конце аллеи, перед буйными зарослями сирени, окружавшими хоздвор и котельную, словно на страже этого затерянного пионерского мира стояли друг против друга гипсовые барабанщик и трубач». Минуточку! - очнулся Жарынин. - А вы точно знаете, что эти фигуры делались из гипса? По-моему, из алебастра…
– Исключительно из гипса! - решительно возразил Кокотов, краснея от неуверенности.
– Ну может быть… может быть… В конце концов, теперь это не важно. Меня беспокоит другое…
– Что же?
– Кстати, сдвиг во времени вы тонко прописали.
– Вы заметили?
– Разумеется! Читайте теперь вы! У меня в горле запершило от ваших метафор. Булгаков писал проще!
– А Набоков?
– Читайте, читайте, юный набоковец!
Польщенный и обиженный одновременно, Кокотов забрал у режиссера журнал, нашел нужное место и продолжил:
– «…Точнее сказать, когда-то они были барабанщиком и трубачом. От первого остались ноги в гетрах и половина барабана, повисшего на согнувшейся проволочной арматуре. Туловище отсутствовало. Кому оно могло понадобиться и куда его унесли? А вот трубач выглядел лучше: у него лишь откололась левая рука, но кисть, упертая в бок, сохранилась. Был также отломан мундштук горна, и выходило, что трубач дул в пространство. Остальное: и задорное курносое лицо, и гипсовый галстук, и короткие штанишки, - все уцелело. Только побелка давно сошла, и горнист стал синюшного цвета, точно давний утопленник…»
– Все-таки алебастр! - вздохнул Жарынин. - Текст всегда честнее автора.
Кокотов сделал вид, что реплики не заметил.
– «…Львов поставил корзину и уселся возле постаментика. Ровно, как море, шумел лес. Колюче припекало осеннее солнце. В небе плыли крепко сбитые кучевые облака. И вдруг все его существо наполнилось той непередаваемой сладкой болью, которая охватывает нас лишь при посещении давних жизненных мест и которая, наверное, служит своеобразным, дарованным свыше наркозом, позволяющим сердцу не разорваться от сознания жестокой необратимости времени, которое уносит все самое лучшее, самое дорогое в ледяной океан утрат…»
– Три «которых»… - ехидно подсчитал режиссер.
– Что? - не понял Кокотов, еще находящийся под впечатлением метафизической мощи последней фразы собственного рассказа. Его страшно ранил этот внезапный обрыв, ведь он вошел в ритм и даже покачивался по-восточному, в такт своей прозе.
– Слово «который» у вас в одном предложении использовано трижды!
– Ну и что! У Толстого бывало и по четыре, и по пять раз…
– А если б Лев Николаевич убил-таки Софью Андреевну, вы бы тоже свою жену убили?
– При чем тут Софья Андреевна? - оторопел Кокотов, с ужасом осознав, что если бы великий писатель сделал это, то, возможно, и он скормил бы вероломную Веронику пираньям.
– Читайте дальше, Кьеркегор Сартрович!
Андрей Львович вытер пот, выступивший на лбу, и продолжил:
– «…Львов достал свой нехитрый завтрак, порезал соленый огурец и луковку, разъял успевший слежаться многослойный бутерброд, разбил о коленку трубача яйцо и стал жевать, подливая себе чай из термоса. В колпачок, служивший стаканом, выпал кружок измученного лимона…»
В этом месте Жарынин вдруг посмотрел на часы:
– Чуть обед тут с вами не проболтали!
– Осталось немножко! - взмолился автор.
– На войне из-за обеда даже перестрелку прекращали. Вы знаете?
– Слышал.
– Мойте руки! Никуда ваш «Трубач» не денется. Там у вас ведь дальше про любовь?
– Про любовь, - кивнул Андрей Львович.
– А про любовь лучше на сытый желудок. Тяпнем перед обедом? У меня перцовочка. «Кристалл»!
– Я не пью, - отрезал оскорбленный Кокотов.
– Совсем?
– Во время работы.
– Напрасно. Ну, как знаете…
С этими словами Жарынин достал из холодильника бутылку и бугорчатый брусок сырокопченой колбасы. Затем режиссер смахнул свой берет с трости, извлек ее из-за трубы, сжал в кулаке, а другой рукой с силой потянул на себя набалдашник в виде серебряного льва - и на свет явился длинный и узкий стилет, прятавшийся в трости, точно в ножнах. Судя по тому, как легко и тонко Дмитрий Антонович порезал твердую колбасу, клинок был чрезвычайно острым. Тщательно вытерев носовым платком лезвие и задвинув его назад, в трость, мэтр взялся за бутылку, уже успевшую запотеть. Он несколько раз, точно обжигаясь холодом, перебросил ее с ладони на ладонь, затем умело и хрустко свернул винтовую пробку.
В комнате бесшабашно запахло пряной водкой.
– Ну? - Жарынин ободряюще посмотрел на соавтора.
– Н -наливайте! - махнул рукой Кокотов, которому вдруг до челюстной судороги захотелось выпить.
12. Хлеб да каша - пища наша
Чтобы попасть из жилого корпуса в столовую, нужно было спуститься на первый этаж и пройти через «зимний сад» - так обитатели «Ипокренина» именовали десятиметровый застекленный переход, заставленный кадками с рослой декоративной зеленью. Гордостью этой проходной оранжереи были вольерчик с черепахой, иногда выставлявшей из-под панциря свою старушечью головку, и маленькая коллекция кактусов, размещенная на специальном возвышении. Один кактус даже расцвел, выпростав меж колючек мятый фиолетовый цветок. Кокотов залюбовался и приотстал, а когда нагнал соавтора, тот уже беседовал с коренастым усачом в белом халате, обритым, как сталинский нарком. В одной руке усач держал стакан компота, в другой - тарелку с пирожком.
– Аг-га, вот и Андрей Львович! - представил Жарынин.
– Владимир Борисович, - отрекомендовался обритый. - Как зубы?
– В каком смысле? - не понял Кокотов.
– В прямом! Если что, заходите - подлечим! Зубы в организме человека играют такую же роль, как сценарий в кино! Правильно?
– Наверное, - уклончиво отозвался писатель, нащупав языком давнюю дырку от вылетевшей пломбы.
