Наконец, отчаялся.
— Скажите, ну а пакет с запиской хоть можно передать?..
А ведь он ехал сюда через весь город, к самому началу приемных часов, даже — как ни странно — на долгом-долгом трамвае, где под сиденьками неуместно жарили печи. Кондукторша, с завитушками, со свекольными после зимы пальцами, всем советовала не ставить вниз сумки: расплавит. Паша смотрел на бесконечные изнанки частного сектора, как на детский диафильм, с отрешенной полуулыбкой человека, который никуда не спешит. Он впервые проснулся, зная, что не надо уже ни на какую работу, причем будильник не ставил, а встал все равно рано, без муторного электрического бреда, даже с удовольствием. Начиналась новая жизнь.
Маме только пока решил не говорить, что уволился: зачем с утра, на бегу, огорошивать близких людей. Потом. Все — потом.
— Э! Молодой человек! У тебя телефон? Не слышишь, что ли? — Толстая врачиха приспустила очки.
Да все он слышит. Хотел же отключить звук, да позабыл. Досадливо поморщился…
Ольга звонила с вечера. И ночью. И слала sms, которые он удалял, не читая. Ну а что он ей скажет? Просто боялся услышать ее голос, боялся, что она станет тихо плакать в трубку, дышать со спазмами — отчего захочется броситься с восьмого этажа, ломая хлипкие рамы. Или не будет плакать? С ненавистью отчеканит? Если бы знать, что от нее можно услышать, было бы легче. Да что угодно было бы легче: раз или два за ночь скользнула шальная мысль, полусмешанная со сном, что вот-вот позвонят в дверь, и ворвутся подручные господина Львова, и раскровят лицо, и станут бить ногами, как Данилу. И даже это можно перетерпеть. Так думал Павел, вскидываясь при торшере, не разбирая уже — что именно ему снится…
— Хосподи! — выдохнула медицинская бабуся, колыхнулась, как белое море. — Ходят и ходят, шумят и шумят!
Паша поспешно сжал предательскую трубку, вышел в стекольный тамбур, оглушительно хлесткий от дверей. Но, решившись глянуть на табло, удивился: это не Ольга названивала. Игорь. Мелькнула даже мысль, что она уже тормошит в истерике его друзей, упрашивает повлиять, позвонить…
— Алло! Ну наконец! Ты где?
— В больнице, — тупо выдохнул Паша.
— Как? Уже? Тебе что — Данила звонил?
Недоразумение разрешилось быстро. И безрадостно. Игорь спешил с новостью: побитый Данила, сколько ни петушился, пошел-таки с утра, как миленький, в травмпункт. Там осмотрели. Вытаращили глаза. И тут же отправили в стационар больницы скорой помощи. Кажется, почки и селезенка, Игорь сам не все успел разобрать и запомнить, в нескольких торопливых просьбах: что привезти, что кому сказать.
— Ну и что нам теперь делать? — спросил Игорь в конце поспешного рассказа и, самое нелепое, с готовностью стал ждать ответа.
— Ничего.
— Может, вечером пересечемся, обсудим?
— Ну давай, если хочешь…
От краткого обаяния весеннего утра — дворики, поленницы, чаплинское шатание трамвая на поворотах — не осталось, увы, и следа. Паша яростно шагал от кардиоцентра, только что не расталкивая встречных с тропки. Это надо было влипнуть, да нет — даже не влипнуть самому, а просто всем вокруг попортить жизнь. Он, помнится, обвинял Наташу. Твердил и твердил: мол, как это она могла, бросила, пошла по головам… А сам? Сам по чему пошел? Данила под капельницей. Ольга… Ох, не надо про Ольгу. Встал, отдышался. Слепило до слез. Не надо вообще вспоминать о ней, заколотить все это в памяти наглухо…
Он прыгнул в первую попавшуюся «газельку», оказался в центре. Пересадки, переходы, с мучительным мешением серого дорожного снега, который просто разучился таять. Вернулся домой такими окольными путями, будто путал след, как заяц. Не отвечал родителям. Заперся в комнате. Врубил «Сплин».
За весь день случился лишь один примечательный разговор. Звонок, — опять весь сжался, — шеф. Нажал на кнопку без особых уже эмоций, потому что — мало ли, наверняка насчет официального увольнения, возврата трудовой книжки и прочей скучной дребедени.
— Привет! — Максим говорил очень быстро. Ни нотки, ни намека на разразившееся. — Ты в курсе про катастрофу в Самаре?
В курсе. Когда Павел пришел домой, родители еще шумно поужасались дневному выпуску новостей, покудахтали, с тем и ушли за картошкой.
Дальше — самое удивительное. Максим затараторил без лишней дипломатии. После сводок из Самары, обрушившихся со всех сторон, клиенты просто оборвали телефон офиса «АРТ-авиа», как и личный Максимов мобильный. Все в панике. Новый приступ всеобщей истерики: всем срочно нужен очередной тренинг. Они нуждаются в новой промывке мозгов на тему «Вы успешные, у вас удачная карма, с нами вы не разобьетесь». И бесполезно взывать к их разуму. Сыпать на голову листовки. Они не просто обманываться рады, им это нужно, как наркотик, во все возрастающих дозах, по мере того, как вокруг бьются лайнеры…
И их все больше. Только за полдня Максиму позвонили четырнадцать новых человек. Все они жаждут стать клиентами авиакомпании, которая дает абсолютную гарантию безопасности. Оформлять некогда. Готовить сегодняшнее собрание некогда. Максим зашивается. Он просит Пашу вернуться на работу. Двойная ставка. Сделать надобно столько…
Павел слушал молча (это Максим захлебывался, гнал за рулем). Удивлялся: как можно не уважать себя настолько, что даже после тех слов… Или? Или, наоборот, ощущать себя прущим вперед танком, которого ничем не собьешь с пути? Любые слова — как горох о броню, можно и не замечать, ибо знаешь, что горы свернешь, и шеи свернешь, и никто не в силах помешать? Тогда этому можно только завидовать.
— Але! Чего молчишь? — опомнился Максим, сам помолчал и сменил тон: — Пашка, ну слушай… Давай не ссориться, а? Из-за чего даже, не понимаю… Просто выкинем из головы всю эту хрень и будем дальше нормально вместе работать. А? Мы же с тобой не чужие люди…
Павел понял, о чем речь. Это взбесило окончательно. Отчеканил:
— Больше никогда мне об этом не напоминай.
А когда бросил трубку и полетел на диван под обратно взвившийся «Сплин», подумал: «Ну и я буду как танк. И все мне будет — горох по броне».
Синим-синим вечером город продувало насквозь, ветер казался стерильным, а дорожные хляби, почти теперь не промерзавшие, катали красные огни. Суббота. Народ спешил к телевизорам, к искристым мармеладовым шоу, да проехал единственный на город американский свадебный лимузин, горящий фонариками-вставками, как выросший из шкафа-стенки мини-бар. За ним еще привычно поворачивали головы.
Игорь одиноко стоял у небольшого магазина, куда вбегали и выбегали, на крылечке, полном разжиженного картона. Это так странно. Квартира бабушки Данилы, в которой они тусовались последние полгода, замкнута на ключ, и пойти теперь решительно некуда: поздоровались… взяли по бутылочке темного…
Привычно взбудораженный, всклокоченный, как Ландау, Игорь с ходу выпалил все новости о больном: каков уточненный к вечеру диагноз, сколько лежать да как лечиться, сколько — не пить, когда можно прийти с посещением — когда кончится общий для больниц карантин. Шагали мимо подъездов, муравейников чужих уик-эндов, возле одного компания по старинке слушала музыку, но теперь не на двукассетнике, а напрягая донельзя мобильник. Паша больше молчал. В итоге сели с пивом на парапет под беспощадными окнами, видимо, поликлиники или ЖЭКа. Огромные кадки с зеленью выдавали казенную сущность. Как и портрет в начальственном, вероятно, кабинете: они, портрет и наши герои, выбеленные окнами до дневной светлоты, смотрели друг на друга.
