Н.
В Питтсбурге 06:20 pm, 51° F.
В простудной, жирной темноте жидкокристаллический монитор бил в глаза слишком ярким и яростным квадратом, каждая буква, оглушительно четкая, впечатывалась в самый мозг. Паша тер глаза, которые ему самому теперь казались кроличьими. Шел восьмой час утра. Свет в офисе решил не включать, и проспект под окном тек мутноватым, чуть заторможенным потоком.
Он почему-то не заходил домой. Весь остаток ночи шатался по хрусткому городу, пытаясь понять, как же все так получилось, и понимал только то, что во всех играх они зашли слишком далеко.
Судьба Данилы так и неизвестна, а на мобильнике его шли гудки, вежливым двуязычием пресекаемые. Олю, заплаканную, посадил в такси, она назвала водителю Красный Ключ, и неизвестно, чем ее там встретят. «И это все из-за него», — проговаривал мысленно Павел с ледяной четкостью, наблюдая, как Максим — узнал его еще по голосу в коридоре, а теперь по силуэту в ребристо застекленной двери, — удивленно возится с замком, потом заходит, включает свет.
Шеф чуть не вскрикнул.
— Ты чего тут… в такую рань! И в темноте!
Шлепнул газеты, с «Советским спортом» поверх, брякнул ключи от машины: этому шику Максим не изменял никогда и ни в каком настроении, да он и не выдавал настроения.
Пронзительный северный рассвет, когда виновника торжества долго-долго не видно за чуть подрумяненными облаками, и все вокруг набухает серым. Фонари продолжают светить: белым-бело-лунные ночью, теперь они сами как во сне, как зачарованные. На фасадах домов столбы воспаленных кухонь. Кто-то просыпается под цепной грохот будильника, лежит и слушает, как надрывается лифт. В хрущевках нет лифта. Там каторжно топочут под дверьми.
Радостным утро бывает позже. Не сейчас.
Позвонил-таки Даниле, опять. Недоступен. Пытался ответить на письмо Наташи. Мозги не работали. Получалась дурная вежливая размазня: конечно, конечно, в Москве, а может, все-таки не стоило, конечно, конечно.
— Нас явно заказали конкуренты, — вдруг сказал Максим. — Только кто? Понять не могу. На маршруте летает пять компаний, но как-то ни на кого не похоже, как-то по-детски все…
Паша, погруженный в свои мысли, и не обращал внимания, что шеф все утро с кем-то перезванивается.
— А что случилось?
— Да вроде прошла неточная информация, что какие-то пацаны клеили ночью бумажки, видимо, те же, что в «Железнодорожнике». Надо проверить. Не знаю, муть какая-то.
Странно, но Паша не почувствовал ничего особенного. Не то что — как шпион в кино — бровью не повел. А просто с удивлением вслушался в свою пустыню. И только по законам жанра переспросил:
— Бумажки?..
— Да. Ничего, мы во всем этом детально разберемся: кто, что… А то какой-то непрекращающийся балаган. Кто за этим стоит?
Паша эхом на что-то откликнулся. Трогал клавиши. Смотрел за стекло, где в небе разлилась утренняя яичница, солнце каталось в окнах домов и нигде. В половине одиннадцатого позвонил Игорь. Голос сосредоточенный. Сказал, что Данилу избили менты. Что утром он вернулся домой, сейчас спит. Насколько сильно избили — непонятно. Игорь сам его не видел, у них состоялся краткий, вероятно — с остатками хмеля и такой гладкой, гематомной губой — телефонный разговор. Вполне может быть, что Данила пришел в пустую квартиру, плюхнулся на кровать и через час, горячий и во сне, умрет от кровоизлияния в мозг. Это Паша дорисовал уже в воображении — оцепенев, глядя в точку, сжимая и разжимая опотевший мобильник. Картина рисовалась примерно та же, как и когда Паша пытался вообразить кошмар прошлого века в Чебоксарах.
— Ха-ха-ха! — залился Максим.
Паша медленно перевел глаза.
— Колесников жжот. Ржачная статья! Как президент поздравлял Терешкову с юбилеем. — Максим потряс листом «Коммерсанта». — Вот, слушай. «Она говорила так взволнованно и громко, стоя в холле гостевого дома резиденции в Ново-Огарево, что, я думаю, это ее страстное «На Марс! На Марс!» не могли не услышать стоявшие в комнате через коридор глава президентской администрации Сергей Собянин и его заместители Игорь Сечин и Владислав Сурков… Впрочем, она согласна, что надо еще многое обдумать, прежде чем доложить президенту о подробностях этого проекта. «Надо же выбрать место посадки, — озабоченно говорила Валентина Терешкова, — а потом взлета с планеты Марс на орбитальный комплекс, который будет дожидаться нас. А вообще, нужно изучать планеты не только земной группы. Человечество должно быть обеспокоено, что из далекого космоса к нам прилетают разнообразные посланцы…» Она, очевидно, что-то уловила в моем взгляде, потому что быстро уточнила: «Ну, кометы, камушки…»
Дальше Максим не мог. Он только что не валился с кресла, запрокидывал голову так, что Паша невольно проследил за его передними зубами. Ряд как литой. И сам Максим весь такой здоровый, веселый, сытый и ухоженный. Любит красивые машины. Любит радоваться жизни. Так вот посмеяться от души над всем тем несовершенством, что вокруг. Паша бряцал мобильником. Глаза сощурены. Максим понял это как призыв к дальнейшему и вновь взялся за газетный лист:
«А правда, что вы, говорят, готовы даже не возвращаться обратно на Землю?» — поинтересовался я. «А чего возвращаться-то? — спросила она, пристально глядя на меня. — Какой смысл?»
Паша подождал, пока человек напротив отсмеется.
— А что, это очень весело? — тебе, такому молодому, богатому, такому… — Паша запнулся, — перспективному, — глумиться над пожилой женщиной?
«Защитник старой дамы» — вспомнилось. Откуда?
Максим оторопело смотрел, улыбка сползала с лица. Паша продолжал — споко-ойно:
— Да и дело даже не в том, что Терешкова пожилая, что она вообще-то женщина, и это не по-джентльменски. Просто у нее есть мечта, о которой она не постеснялась сказать. Цель, с которой она прожила всю жизнь. Это повод поржать? Не знаю. Для таких, как ты, видимо, да. Я вот лично завидую людям с Целью. Но это мои личные проблемы.
Вспомнилась Наташа и бесконечные осенние вечера, когда водяная пыль оседала в легких, а фонари красили острова мокрой листвы вокруг себя в никакой цвет. Сентябрь. Паша мерил лужи по черным дворам, потому что Наташа зубрила английский: с вечера до утра, с вечера до утра, не жалуясь ни на что, только слезно глотая каффетин.
От ненависти свело затылок. Пришлось выдохнуть, прежде чем продолжать:
— А ты… Ты просто моральный урод. Я жалею, что мы родственники. У тебя же не просто нет совести. У тебя ни интеллекта, ни мысли. Вообще ни одной проблемы не читается в глазах. Одно самодовольство.
Повисло нехорошее молчание.
Максим не сразу начал:
— Ну, ты… Ты-то кто такой вообще?!
Он еще что-то кричал, с рефреном «никто», но Паша уже шарахнул дверью с таким наслаждением, что треснула стеклянная вставка. Крикнул, что увольняется. Теперь-то он волен идти куда хочет.
