Оставалось сторожить, когда Эля не просто встанет из-за компьютера, но и покинет офис, да хорошо бы, чтобы и Максим куда-нибудь отлучился, словом — слишком много допущений.
Но за весь день, полный рутины да сопливящего окна, ничего интересного так и не было, если не считать внезапного и недолгого появления Данилы: сначала заиграла «трубка».
— Алло, слушай, а где там у вас поблизости можно срочно отксерить паспорт, ты не знаешь? — протараторил Данила.
— Нет… Не знаю… — Паша тяжело собирался с мыслями. — Да господи, заезжай ко мне, у нас есть ксерокс! Делов-то…
— Серьезно?
— Ну а что… Только ты внизу осторожней, у нас какой-то зверский нынче пропускной режим.
Данила прибыл совсем скоро, роскошно — без шапки, и длинные волосы лежали сытыми, напившимися змеями. Встретились внизу, прихлопнули друг друга по спине. Ждали лифт.
— Так тут, значит, и размещается эта ваша империя зла?..
— Ты потише…
Паспорт надлежало отксерить целиком, от первой до последней страницы, и пока Паша с этим сверкуче возился, Элечка даже чуть пококетничала с гостем, ну а когда закончили, Данила глянул на часы:
— Вот черт, не успел… У нотариуса обед. Придется где-то пересидеть.
Паша не расспрашивал. Он что-то слышал краем уха — о перерегистрации квартиры, бабушкиных дарственных, выделении долей и прочем, но не вмешивался в чужие дела.
— А тут есть кафешка наверху. Хочешь, посидим?
И они апатично сидели перед темным, плывущим стоп-сигнальной рябью городом с пластмассовыми чашечками и палочками, и Паша лениво перебирал страницы. Все паспорта близнецы. Но вот этого у него, у Паши, нет: жирного штампа (и даже буквы поплыли) под изящно набранным «Воинская обязанность».
— Завидуешь? — с невеселой усмешкой спросил Данила.
— Я уже не знаю.
Штамп этот ставили тем, кому армия уже не грозила (а грозила лишь всеобщая мобилизация на войну, такая нереальная), кто отслужил. Или двадцать семь исполнилось. Или…
У Данилы как раз-таки было туманное «или», и Паша в целом понимал, почему друг так грустно усмехается. Разговоры об этом ходили разные, еще в институте было известно, что Данила наглухо забракован для воинской службы (даже без особого желания быть забракованным). Официальная версия увязывала это с бабушкой, имеющей, кажется, группу инвалидности, опекунством и тому подобным. Неофициальная, естественно, касалась чебоксарской истории. Якобы психиатр в военкомате, едва получив досье строгого этого юноши, с ходу его «зарубил». Это, увы, походило на правду. Это, увы, объясняло и настроение, с которым Данила поднял эту тему:
— Да я и сам себе не завидую… А ты-то чего?
— Ты будешь смеяться, но мне на днях приснился сон.
Строго говоря, сна Паша толком и не помнил — как это часто случается. Остались краткие вспышки, как куски уцелевшей киноленты, где картинка почти не движется. (В глубоком Пашином детстве разорили их микрорайонный типовой кинотеатрик — устроили там магазин, потом другой, и по окрестностям долго еще валялись целлулоидные обрезки, цветные и черно-белые; пацанва их собирала, пыталась что-то восстановить, узнать, постичь.) Осталось лишь ощущение.
Павел помнил из сна, что вроде как уходит в армию, и вроде как делает это с желанием, по крайней мере — с сосредоточенной готовностью к новому. Именно новое маячило в этом сне тончайшими ощущениями. Предчувствие перемен, дружб, другой жизни вообще.
Сюжетно-то всплывало полтора ничтожных эпизода, особого отношения к армии, кстати, не имеющих. Вот Паша вроде как ждет отправки в часть после комиссии, но почему-то на какой-то квартире. (С кем?) И это ужасное чувство снов, что вроде опаздываешь, или пропустил что-то, забыл, мучительное это ощущение… Эпизод посмешнее, что вот якобы Паша отжимается на этой туманной квартире, чтобы на плацу перед всеми не ударить в грязь лицом, и — переусердствовав — на плацу толком уже не может отжаться, и над ним беззлобно смеются. Так, значит, плац все-таки был.
Этот глупый сон не сразу, но что-то напомнил, по ощущениям… Давно-давно, на излете прошлого века, в тот краткий миг, когда старый Ельцин надел очки, вышел такой фильм — «ДМБ». Тогда встречались фильмы, которые снимались просто по приколу — за три копейки, просто повеселиться, не загружаясь модным термином «артхаус», не задыхаясь от собственной значимости. Эту идиотичную до икоты, полную спокойной философии историю про забритых в армию друзей Паша с одноклассниками смотрели вытаращив глаза. Они, выросшие на репортажах из Чечни и на статьях про зверства дедовщины, охраняемые от армии пуще чем от смерти (с самого «афганского» — по времени — рождения), и не подозревали, что на той планете в принципе может быть жизнь. Кино, конечно, есть кино, и зрители отдавали себе отчет, что весело, безбашенно, огнево — это на экране, но они впервые заподозрили, что есть что-то и там, «за чертой», почти загробной в их воспитании. Что-то они, может быть, и теряют… Никто, конечно, не кинулся в военкомат (когда пришел срок — кинулись в вузы), и вообще, это мимолетное ощущение растворилось тем же вечером, когда они задумчиво глотали горькую пивную пену из баллонов. И только годы спустя, увидев сон, Паша припомнил.
А припомнив, задумался.
Разумеется, не им — отсидевшимся — судить, что и как на самом деле изменилось. Павел мог оценивать только, как потихоньку поменялось отношение к призыву у тех, кто помладше, года хотя бы на три. Никто по-прежнему не рвался. Но это была уже не крайняя черта, за которую надобно цепляться зубами и ногтями. Один знакомый, рано женившийся — и, видимо, не все складывалось, — ушагал в войска с плохо скрываемым облегчением. У второго друг разбился в автокатастрофе, и он почему-то решил, что надо теперь идти служить. И были, кстати, очень креативные проводы: гриву обривали под ноль большой толпой, все это фотографировали — больше ста снимков, и выкладывали «Вконтакте»…
Конечно, все это не от хорошей жизни, кто спорит. И тем не менее. Уходили спокойно. Бывали в Интернете. Жили. Возвращались. Вселенная для них не опрокидывалась.
Какой контраст с их поколением, какую тряску им внушали с самого детства… Мамина подруга — Галина Борисовна, деятельная, педагог. Она, едва родила сына, Пашиного ровесника, не просто не лечила, а холила и лелеяла его псориаз (кажется). Собирала бумаги для будущих медкомиссий. Она чуть не над младенцем еще заявляла, что не отдаст сыночка в армию, хотя речь шла о будущем веке, и как-то по масштабу это вполне соотносилось с петровским рекрутским набором на двадцать пять лет, то есть фактически на всю жизнь.
Вся жизнь положена на то, чтобы избежать. Кому-то родители устраивали диагнозы, повисшие над людьми навсегда, даже если это не шизофрения. Кого-то толкали в науку — по вузовской-аспирантской-кандидатской дорожке, и это тоже, в общем-то, навсегда. И лишь потом повзрослевшие люди задумывались — а стоила ли игра свеч?
Об этом задумывался теперь и Паша. Им все казалось, что проходит только начало жизни, «черновые» годы, что стоит чуть подождать, потерпеть, еще, еще… А проходила — жизнь. Не просто старт жизни, а уже и жизнь — «неправильно», если не впустую. Ради чего?..
