Разумеется, мисс Грогни попыталась свалить вину за трагедию на меня и Дженни и даже заявила об этом в полиции, но они не стали ее слушать. Все дело в несоблюдении правил безопасности, сказали они, и поскольку весь этот бардак (они употребили именно это слово) организовала мисс Грогни, то и ответственность за мучившееся лежит только на ее тощих плечах. Уже в самом начале расследования ей придется уволиться, а весь инцидент она предпочтет оценивать с точки зрения веры и неверия. Вскоре она полностью отречется от современной жизни и займется исключительно добрыми делами. И переедет в Блэкпул.
Весь тот день мать пыталась связаться с миссис Пенни, и в конце концов та сама ей позвонила, сказала, что находится в Саутенд-он-Си, ест ракушки и просит приютить Дженни на ночь. Разумеется, мать согласилась и рассказала миссис Пенни обо всем, что случилось.
— Приеду, как только смогу, — пообещала та. — Завтра, ладно? — И будто гиена, почуявшая кровь, с надеждой спросила: — А когда похороны?
— Он пока не умер, — холодно ответила мать и, как выяснилось, ошиблась.
МЛАДЕНЕЦ ИИСУС МЕРТВ
гласил следующий заголовок в «Ивнинг ньюз». Взрослые в мрачном молчании передавали друг другу газету. Там сообщаюсь, что все показатели жизнедеятельности отсутствовали и потому его неверующая семья дала согласие на отключение поддерживающей жизнь аппаратуры.
— Господи, ну и спешка! — воскликнула Нэнси. — Они что, решили сэкономить на электричестве?
— Это не смешно, Нэнси, — сказала мать, пряча лицо. — Совсем не смешно.
Но я сама видела, что отец засмеялся, а Дженни Пенни клялась, что видела, как засмеялась мать. Она любила такие моменты единения семьи. Наверное, потому, что своей семьи у нее не было.
~
Мать Дженни Пенни отличалась от моей так сильно, как только может одна мать отличаться от другой. По сути дела, она сама была ребенком и постоянно нуждалась в одобрении окружающих, как бы юны они ни были. «Как я выгляжу, девочки?», «Девочки, помогите мне причесаться», «Я хороша сегодня, девочки?».
Сначала это казалось забавным — как будто игра с новой большой куклой, — но потом ее ожидания и требовательность стали казаться чересчур настойчивыми, а постоянная неудовлетворенность раздражала, как слишком яркая лампа, в свете которой особенно очевидной делалась безнадежно ускользнувшая молодость.
— «Миссис Пенни» звучит так, словно ты говоришь со старухой, Элли. Зови меня просто Хейли.
— Хорошо, миссис Пенни, я буду. Завтра, — обещала я, но у меня так никогда и не получилось.
Ее образ жизни был для меня загадкой. Она нигде не работала, но редко бывала дома. Дженни Пенни тоже почти ничего не знала про свою мать, кроме того, что та любила менять кавалеров и имела множество странных хобби, но большей части цыганского свойства.
— Что значит «цыганского»? — спрашивала я.
— Ну, цыгане — это люди, которые ездят с места на место.
— И вы много ездили?
— Много.
— Это весело?
— Не всегда.
— Тогда почему?
— Потому что нас преследовали.
— Кто?
— Женщины.
Они жили во временном мире временных мужчин; в мире, который было так же просто разрушить и заново собрать, как конструктор «Лего». На стенах висели неровные лоскуты тканей, а дверную раму украшали розовые и красные отпечатки ладоней, отчего она выглядела так, словно убийца шарил по ней руками в поиске выхода. По полу были разбросаны ковры и коврики, а в углу на толстой книге с фотографиями обнаженной натуры стояла лампа под пурпурным шелковым абажуром. Ее свет создавал в комнате атмосферу борделя — чего я, разумеется, не понимала в то время, — но он был красным, тревожным, удушающим, и, когда лампу включали, мне почему-то делалось стыдно.
Наверх я поднималась редко, потому что там обычно спал очередной кавалер, которого роднило с предыдущими пристрастие к ночной жизни, ночным сменам и поздним выпивкам. Зато я иногда слышала шаги над головой, звук спускаемой в туалете воды и замечала встревоженный взгляд Дженни.
— Ш-ш-ш-ш, — говорила она. — Нам нельзя шуметь.
Из-за этого правила мы редко играли в ее комнате. Правда, и играть там было особенно не с чем, зато имелся гамак, под которым на полу был разложен плакат с изображением синего, безмятежного моря.
— Я качаюсь, смотрю вниз и мечтаю, — гордо объяснила мне Дженни. — Где-нибудь там, подо мной, прячется потерянная Атлантида. Приключение ждет меня.
— А ты когда-нибудь видела настоящее море? — спросила я.
— Вообще-то нет, — призналась она и отвернулась, чтобы стереть с зеркала отпечаток маленькой ладони.
— Даже когда была в Саутенде?
— Тогда был отлив.
— Но потом ведь начинается прилив!
— Маме надоело ждать, когда вода вернется. Знаешь, зато я чувствовала его запах. Мне кажется, море мне понравится, Элли. Точно понравится.
Только однажды мне удалось увидеть кавалера. Я поднялась наверх в туалет и, влекомая любопытством, заглянула в спальню миссис Пенни. Воздух там был теплым и спертым, а в ногах кровати стояло зеркало. Большая голая спина во сне казалась топорно сделанной и, наверное, такой же была и в часы бодрствования. Лица его я не увидела даже в зеркале; там отражалось только мое, потрясенное, потому что я смотрела на стену, где миссис Пенни губной помадой написала «Я это я» так много раз, что слова сплелись в сплошной нечитаемый узор и казались уже не утверждением, а вопросом.
Меня восхищала возможность такого разгула фантазии в доме, каким бы странным ни был результат. Это было так не похоже на спокойную симметрию моей жизни; ровный ряд домов с прямоугольными садиками и быт, надежный и предсказуемый, как стулья в столовой. В их мире вещи не сочетались и часто противоречили друг другу. Он был абсолютно лишен гармонии. Он напоминал театр, в котором комедия и трагедия постоянно боролись за место на сцене.
— Люди делятся на дающих и берущих, — говорила миссис Пенни, пока мы перекусывали лимонадом и конфетами. — Я лично — дающая. А ты, Элли?
— Она тоже дающая, мама, — поспешила ответить за меня Дженни Пенни.
— Женщины всегда дающие, а мужчины — берущие, — важно молвила ее мать.
— Мой папа тоже дающий, — возразила я. — Он все время дает.
— Ну, значит, он редкая птица, — пожала плечами миссис Пенни и сразу же сменила тему; она не любила, когда ей противоречили.
Когда Дженни вышла из кухни, ее мать взяла меня за руку и спросила, читали ли мне когда-нибудь судьбу по ладони. Она сказала, что очень в этом искусна, а также умеет читать по картам и по чайным листочкам. Проще говоря, читает что угодно, все это благодаря ее цыганской крови.
