Немного выпил белого вина. Включили телевизор – шел какой-то старый фильм. Дядя Аркадий смотрел и блаженно улыбался… Пока сон не победил его.
Он то и дело причитал, что «принес им столько хлопот, что совесть мучает». И зачем, мол, только «приперся, старый дурак»! Корил себя, просто уничтожал. Катька читала ему вслух О’Генри. А Васильев играл с ним в шахматы.
Дядя Аркадий плакал и смеялся. Каждый вечер спрашивал:
– Ну я молодцом? На троечку или выше?
Еще они подолгу разговаривали с Катькой, вспоминая «старую жизнь», Одессу, Новосибирск, родню. Он помнил все Катькины детские «примочки и прибамбасы». И еще… он все время говорил про Лилечку – Катькину мать и его, васильевскую, «малознакомую» тещу.
Катька держала дядю Аркадия за руку и смахивала слезы.
Как-то вечером он сказал:
– Завтра разбери баулы, Катюнь, – и кивнул на свой большой, дорогой светлой кожи неразобранный чемодан. – Завтра, – тихо повторил он и закрыл глаза.
Умер дядя Аркадий в два часа ночи. Так тихо, что они не заметили. По дороге в туалет Васильев подошел к его кровати и наклонился к нему. Было так тихо, что он сразу все понял. Измученную жену решил не будить до утра, до рассвета размышляя, а правильно ли он поступил? И вообще – можно так поступить? Или – ни в какие ворота?
Утром начались обычные хлопоты – врач, констатация, справки, похоронный агент.
После похорон они вспомнили про чемодан.
Жена долго не решалась его открыть. Открыли на десятый день. Книги, которые дядя Аркадий считал самыми ценными – впрочем, так оно и было. Кое-какое золотишко – не много, но видно, что очень старинное. Катька сказала, что все это – от его матери. А еще жемчужные бусы, чуть мутные, розоватые, очень длинные. Пара серег с мелкими бриллиантами, кольцо с темным овальным изумрудом. Кошелечек, вышитый мелким, кое-где утерянным жемчугом по черному бархату. Золотая пудреница, еще сохранившая прелый цветочный запах. И серебряный портсигар с золоченым орнаментом и дарственной надписью, Катька сказала, что это – его отца, известного одесского фотографа Шпитцера. Еще был помутневший небольшой серебряный стаканчик с какими-то незнакомыми полустертыми буквами. Катька объяснила, что стакан ритуальный. Ну, то есть молитвенный.
– В каком смысле? – не понял Васильев.
Она принялась бестолково объяснять, что по пятницам в стакан наливали красное вино и что-то читали нараспев.
– Наверное, молитву, – предположила она.
Еще в чемодане обнаружились три сберкнижки на предъявителя – с такой суммой, что они растерянно уставились друг на друга и долго молчали. Там хватало на все – на просторную кооперативную квартиру, новую машину, на поездки и прочую приятную чепуху и не чепуху, которая способна украсить, освежить и облагородить человеческую жизнь.
Всё. Ах да! И два кожаных альбома с фотографиями. Катька села их рассматривать, а Васильев заспешил по делам. Да и что ему до чужих семейных портретов? Какое дело? Такое времяпрепровождение его никогда не привлекало. Про эти альбомы он вскоре забыл, а жена убрала их куда-то. Точнее, не «куда-то», а в ящик Варькиного письменного стола – другого места просто не было.
В ту зиму им вообще досталось – пневмония у Варьки, перелом ноги у мамы, неприятности на работе – новый шеф и новые правила. Васильев даже подумывал искать что-то другое, но – было не до того. Не до поисков работы уж точно. Да, кстати, Аркашины деньги они почему-то не тратили. Катька молчала, а Васильеву было и вовсе неловко даже спрашивать ее об этом.
Он поразился тогда своей, как он считал, неловкой жене. Она успевала все – с утра к Варьке в больницу с термосом супа, днем к маме. Там она вставала к плите, прибиралась и выводила маму на улицу. Вечером опять к дочери. Он, разумеется, помогал. Но какая там помощь от мужчины? Тем паче от такого неуклюжего, как он.
А от Кати – на удивление – ни жалобы, ни попрека. Даже задумчиво сказала однажды:
– А может, нам снова съехаться? Маме ведь теперь совсем тяжело будет…
Васильев пожал плечами.
– Ну это уж как вы сами решите. – И слегка сдрейфил, вспоминая былое.
Но мама шла на поправку, гипс сняли, и она постепенно приходила в себя. С Катькой они теперь ворковали часами. Причем жена с телефоном уединялась в комнате и, когда он входил, делала «страшные» глаза и махала рукой:
– Выйди!
Он качал головой и недоуменно вздыхал – новости! Впрочем, так оно точно лучше, чем по-другому. По-старому. Мать теперь называла невестку «Катечкой» и покупала с пенсии «по телевизору», в недавно появившихся «магазинах на диване» дурацкие, дорогие и ненужные подарки – паровую щетку или агрегат для мойки окон. Или нелепые в своей пошлости ювелирные украшения.
Аркашины альбомы он открыл спустя полтора года – когда наконец все устаканилось и они готовились к переезду – в трехкомнатную квартиру в двух минутах ходьбы от матери.
Он паковал вещи и наткнулся на эти альбомы. И… «ушел» на несколько часов – благо никого не было дома.
То, что он увидел, потрясло его, проняло и придавило. На всех фотографиях была она. Его невзрачная теща. Та самая, воробьиной породы. Та, что не заметишь в толпе и не сразу признаешь при встрече. Но… Нет! Это была не она. От той, сухонькой, бледной, серой «невзрачницы» не осталось и следа.
Там была женщина. Алмаз прекрасной и бесценной огранки. Звезда, княгиня, царица.
Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Любовь Орлова. Звезда всех времен и – без времени. Она сидела, полулежала, стояла. На ней были шляпы, накидки, боа и меха. Она кокетничала, грустила, задумчиво смотрела в непонятный и таинственный, известный только ей мир. Внутрь себя. Вокруг – недоуменно. Почему я – здесь, рядом с вами? В этом жестоком и примитивном мире? И почему вы, простые смертные, рядом со мной? Имеете ли вы право на это? Она была загадочна, красива, нереальна и даже невозможна на этой бренной земле.
О таких мечтали подростки в липких и тревожных пубертатных снах. И немощные старики – наивно приукрашивая «свои все еще возможности» и питавшиеся только давними – сладкими, полустертыми – путаными воспоминаниями. На таких любовались и вполне зрелые и крепкие, полные сил и желаний мужчины.
Васильев был ошарашен и потрясен – неужели это она? Как же он, неловкий слепец, не сумел ее разглядеть? Сопляк, мальчишка.
Да нет, жена говорила, что мать никогда не считалась красавицей – никогда. Никогда и никто не посмотрел ей вслед, не покраснел и не присвистнул. Никто, включая отца, не отмечал ее прелести и привлекательности. Никто, кроме неповоротливого, неловкого, пучеглазого, смешного Аркаши.
Того, кто возвеличил ее, вознес, выдумал, сотворил и – облек в плоть! И еще любил – всю свою жизнь. Для него она была всегда единственной, недосягаемой и неповторимой. Прелестной, кокетливой, волнующей красавицей, мимо таких не проходят, ими восхищаются всю жизнь самые пылкие мужчины.
