Ответ пришел мгновенно: «Конечно. Напиши адрес, я за тобой заеду». В ответ Маша послала адрес, где планировались поминки, – адрес, который Катька называла «моя рабочая окраина» и где Маша ни разу не была. Зачем? Если Катя всегда была рада приехать к ней сама?
В крематории не было ни особенно грустно, ни ужасно. Там все проходило по-деловому, как во Дворце бракосочетания: цветы, толпы родственников – одних сжигали, входили следующие. Поиграл траурный отрывок из Бетховена, пошмыгали носом Катины дворовые приятельницы в коротеньких черных платьицах. Наталья Сергеевна и Маша держались особняком – никого из дальних родственников и друзей они не знали. Маша положила букет ромашек на блестящий от новенького лака закрытый гроб, что-то сказала Рите Викторовне. Но очередь из выражающих сочувствие поджимала сзади, и она вышла из крематория вместе с матерью.
Мать отправилась в клинику, где у нее планировался обычный заполошный день, а Маша взяла такси и поехала к Кате: там готовился поминальный стол и она вызвалась помогать. Маша была несильна в кулинарии, поэтому заказала много чего уже готового в ресторане. Теперь, отперев ключом обитую дерматином скромную дверь, она, поставив тяжелые сумки, обвела взглядом квартиру, даже принюхалась – пахнет ли еще Катей? У нее дома Катин запах смешивался с запахом ее комнаты, ее кухни, она будто бы «мимикрировала» под Машину квартиру. А здесь все было чужое – некрасивое и от бедности, и от отсутствия вкуса, который часто есть следствие отсутствия любви к жизни. Не зная, что поступает так же, как делала Катя у нее дома, Маша тихо обошла все комнаты – будто Катя, как в детстве, играла с ней в прятки: шторы были задернуты, зеркала – занавешены. Маша рассеянно трогала пальцем фотографии с маленькими смеющимися Катей и Машей, иногда попадались знакомые, сделанные еще папой, черно-белые. У нее они лежали – спрятанными – в альбомах, а здесь стояли годами на видных местах. Так она присутствовала в этой квартире, а между тем этот дом казался ей абсолютно чужим. Даже странно было бы, если из-за двери вдруг вышла бы Катя – настолько органичнее она смотрелась у Маши в прихожей.
Маша повязала фартук и решительно принялась за оформление уже накрытого стола: выкладывала салаты, варила по наказу Риты Викторовны яйца, поставила из холодильника на плиту огромную запотевшую кастрюлю бульона – греть. Встала на табуретку, чтобы достать с буфета доходящие в тепле под потолком пирожки, и сунула их в разогретую, как мама ей и объяснила, духовку. Она заметила, что ей стало легче дышать – ушла та тошнотворная невесомость, расслабилось сжатое горло и исчезло щемящее чувство в груди. Только в голове продолжало биться, как жалостливый метроном: Катя, Катя, Катя, ох Катя…
Потом пришли с кладбища гости, и на некоторое время они с Ритой занимались разносом тарелок и потчеванием людей, Маше совершенно не знакомых. Иногда Маша замечала на себе недоуменные, вопросительные взгляды: почему, собственно, эта девушка ухаживает здесь за всеми, как молодая хозяйка? Но и Маше, и Рите это казалось вполне естественным. Катя у Риты была единственная дочь. А Маша у Кати была больше чем подруга – почти сестра. И это – через Катю – призрачное родство было абсолютно явным именно здесь, на поминках. Хотя обе понимали: такая связь, как хрустальные нити, оборвется с тихим звоном, как только Маша вернется к себе домой. А пока Маша уносила грязные тарелки, слушая вполуха поминальные тосты о Кате, мыла и протирала насухо бокалы, которых не хватало. И даже взялась отмывать противень от пирожков, хотя понятно было, что он может дожить и до завтра. Она «урабатывала» себя, уводила от страшных мыслей, ожесточенно драя железный противень, пока Рита, вошедшая на кухню, не отняла у нее мочалку со словами: «Мне оставь хоть что-нибудь…» И Маша поняла: матери Кати тоже нужно было забыться, а она уничтожала – эгоистично – такую возможность.
Они сели на табуретки, покрытые сверху чем-то вроде половичка, и оставили течь воду: как конспираторы. Ни Рите, ни Маше не хотелось идти обратно в комнату, к людям.
– Не уберегла я Катю, – сказала вдруг Рита. И Маша дернулась – так ей не хотелось слышать продолжения. – Не уберегла. Знала, что есть в ней это – зависть, тяга к тому, чего у самой нету. Тяга к тебе, твоей ухоженной квартире, вещам у вас с мамой в шкафах, машине… И сверх того – к твоим знаниям, уму, к сосредоточенности твоей на профессии. К друзьям, к мальчикам. А я видела это и жалела ее. А надо было не жалеть! Надо было отхлестать по щекам еще в детстве… – Рита прикрыла глаза, на секунду замолчала. – Но я чувствовала себя такой виноватой – родила ребенка без отца. Так хотела, чтобы моя девочка была счастлива!
Маша подошла к Рите и обняла ее, почувствовав острые ключицы и как Рита затряслась, закрыла лицо руками.
– Прости меня, Машенька!
– Рита Викторовна, да это я виновата! – К горлу подступили рыдания. – Это я дала ей машину покататься!
– И машину! – сквозь слезы выкрикнула Рита. – И вещи! На ней же ни одной вещи не было своей – все, все до трусов из твоих шкафов, Маша! Что же с ней случилось? Зачем?
Маша потерянно молчала.
– Вот, – Рита полезла в карман широкого черного платья-балахона и вынула браслеты. – Вот единственное, что на ней было своего, – из полиции вернули. Эти браслеты она себе на первую стипендию купила и никогда с ними не расставалась. Я хотела их отдать тебе. На память о Кате. – И Рита протянула Маше горстью серебряные тонкие браслеты.
– Спасибо, – тихо поблагодарила Маша.
– И еще. – Маша заметила, как напряглась Ритина шея, а лицо пошло красными пятнами. – Мне стыдно об этом говорить, Машенька. Но она взяла у вас не только вещи. Тут. Нашла у Кати в комнате. – И Рита протянула ей маленький пакетик. Заглянув в него, Маша обнаружила материн дутый золотой браслет и кольцо. Мать их любила по молодости, но последние лет десять предпочитала носить, как она их называла, более «благородные» драгоценности. Что на поверку означало менее заметные, но намного более дорогие украшения с бриллиантами и платиной. «Мама еще не заметила исчезновения кольца с браслетом, – подумала Маша. – Надо будет их осторожно вернуть на место». Маша подняла глаза на Риту:
– Маргарита Викторовна, – сказала она спокойно. – Вы не правы. Катя попросила у меня разрешения взять драгоценности и взяла их с моего согласия.
И заметила, как ослабла сухая спина и Катина мать облегченно выдохнула.
Рита кивнула, встала, погладила Машу по щеке и, оттерев тыльной стороной руки покрасневшие глаза, тяжело вышла из кухни. Маша села на ее место и набрала на мобильнике: «Приезжай». Ей показалось, что, как только они признались с Катиной матерью в обоюдной вине и грехе: Маша – что не уследила, дала машину покататься, Рита – что плохо Катю воспитала и дочь жила одной завистью, а она ничего не могла с этим поделать, их будто оттолкнуло друг от друга. Маша чувствовала, что ее пребывание здесь уже лишено смысла, и ей резко захотелось уйти. Она выключила попусту льющуюся воду, накинула в прихожей плащ и, ни с кем не попрощавшись, вышла из квартиры. Спускаясь в лифте, она автоматически пересчитала Катины браслеты: их было десять.
